Не признавая имущественных прав церкви, т. е. объективно ведя борьбу против отношений, основанных на феодальной собственности, стригольники сами были лишены имущества, приобретенного нетрудовым путем. Стефан отмечает в своем «Поучении»: «О стригольницех же неции безумнии глаголють: сии не грабят и имения не збирают»[2076].
Таким образом, идеи стригольников не расходились с их поведением, с их практической деятельностью. Это привлекало в их среду много приверженцев из числа бедноты. Представители господствующей церкви были обеспокоены подобным явлением и старались доказать, что проповедь стригольников противоречит божественному закону и церковным постановлениям. Так, говорили идейные противники стригольников, если даже духовенство занимается мздоиманием, то судить его за это могут лишь бог да церковные власти. «Аще ли речете: «се многи сбирают имения», то не вы, стригольници, судите им, судятся от бога, или от болшаго святителя»[2077].
Стригольники довольно широко распространяли свое учение, выступая с проповедью на городских площадях и на дорогах, по которым проходило много путников. Стефан Пермский говорил об этом с укором: «…Молитися Христос в тайне повеле, всякого тщеславна и высокоумна убежати, не молитися на распутиях и на ширинах градных, не выситися словесы книжными…»[2078].
Благодаря идейному содержанию проповеди стригольников и их моральному облику они пользовались значительным авторитетом в широких кругах горожан. Стефан, стремясь к подрыву этого авторитета, рисует их лицемерами и фарисеями, надевающими на себя маску, чтобы заслужить доверие своих приверженцев, а в действительности являющимися далеко не такими совершенными людьми, которыми они казались. «Таковыи же беша еретицы, постницы, молебницы, книжницы, лицемерницы пред людми чисти творящеся: аще бо бы не чисто житье их видели люди, то кто бе веровал ереси их?»[2079]
Самым интересным в характеристике ереси стригольников, данной Стефаном Пермским, является, по-моему, то, что результаты деятельности еретиков он сопоставлял с результатами выступления «татей» и «разбойников», т. е. лиц, захватывавших чужую собственность и нарушавших законы феодального общества, которыми охранялась жизнь представителей господствующего класса. «Тати и разбойницы убивають человекы оружиемь, а вы, стригольницы, убиваете человекы разумною смертию, удаления ради от пречистых тайн тела и крови Христовы»[2080]. Объективно это означает сопоставление двух форм классовой борьбы: идеологической борьбы с устоями феодальной церкви, а следовательно, и феодального строя, которую вели стригольники, и направленных против существующего строя открытых стихийных вооруженных народных движений.
Не удовлетворяясь «Посланием» патриарха Нила и «Поучением» Стефана Пермского как источниками для изучения характера ереси стригольников, некоторые историки и историки литературы пытались найти памятники письменности, вышедшие непосредственно из среды стригольников или отражающие их идеи. А. Д. Седельников считал такими памятниками конца XIV в. Измарагд «старшего типа» и Сборник Софийского новгородского собрания № 1262[2081]. Близок к А. Д. Седельникову и Н. П. Попов, исследовавший в качестве памятников стригольнической литературы тот же самый «Старший Измарагд» и «Златую Чепь» (пергаменный сборник из коллекции рукописей Троице-Сергиевой лавры). В Старшем Измарагде содержится, например, «Слово о лжеучителях», в котором имеются резкие нападки на церковных властей, неспособных быть учителями народа, стремящихся лишь взять с него побольше поборов: «Мнози пастуси наимают наимиты паствити скот и сами пиют или да спят невидением, или грубостию, или оупиваются неправедным събранием и потаковы деюще властелем, не хотят оучити, ловящи оу них чяши или некоево взятьа… О горе! Пастуси вольци быша, овец истерьзаша, рекше: изучиша попове люди и не на добро, но на зло». В Измарагде находим обоснование права простых людей самим выбирать себе учителей: «Егда пастуси возвольчяться, тогда подобает овци овца паствити»; «не сущоу епископу и оучителю, да аще добр наоучит простый, и то добро»[2082].
Указанные изречения совпадают с теми идеями стригольников, против которых боролся Стефан Пермский. Поэтому непонятно, отчего Н. А. Казакова считает неправомерным называть перечисленные выше произведения памятниками стригольнической литературы. Она мотивирует свою точку зрения следующим образом: «…Идеи, выделенные Н. П. Поповым в качестве специфически еретических, сами по себе не являлись противоречащами учению православной церкви и могли пропагандироваться лицами, принадлежащими к церковным кругам, в целях поднятия нравственности верующих и в первую очередь духовенства и укрепления, таким образом, авторитета православной церкви»[2083]. Конечно, обличения духовенства могли исходить и от лиц, принадлежавших к господствующей церкви. Более того, одни и те же тексты могли быть использованы в обличительных целях и сторонниками, и противниками господствующей церкви. Поэтому важно разобраться в социально-политической направленности обличительной проповеди. А в этом плане Н. П. Попов, по-моему, убедительно доказал, что проводимая в Измарагде идея свободного выбора мирянами духовных наставников означала не что иное, как «повертывание вверх основанием всей иерархической пирамиды»[2084]. Поэтому, мне кажется, нет оснований принять вышеизложенную точку зрения Н. А. Казаковой.
После разбора идейного содержания проповеди стригольников надо поставить вопрос о том, какое влияние оказала она на социально-политическую жизнь Новгорода. Думается, что это влияние было бо́льшим, чем обычно полагают. В год казни еретиков, в 1375 г., новгородский архиепископ Алексей, как говорит летопись, «по своей воли», оставил архиепископский пост и удалился в Воскресенский Деревяницкий монастырь. Мы уже могли не раз убедиться в том, что стандартной формуле новгородских летописцев о добровольном уходе с занимаемого поста высших представителей новгородской церкви не очень-то можно доверять. Так и в данном случае, удаление Алексея могло объясняться, помимо других причин, и тем, что широкое демократическое движение стригольников было направлено и против него. Неизвестно, что было раньше: казнь стригольников или уход архиепископа в монастырь. Но расстановка социальных сил в это время ясна. Алексея поддерживают бояре и представители господствующей церкви. Архимандрит Юрьевского монастыря Савва и ряд бояр во главе с Максимом Онисифоровичем поехали в Москву и прибегли к посредничеству митрополита, прося его утвердить Алексея в качестве архиепископа Новгорода. Из Москвы Алексею было привезено «благословение митрополице». После этого в Новгороде на Ярославове дворе состоялось вече, принявшее решение о возвращении Алексея на архиепископскую кафедру. В Деревяницкий монастырь было направлено специальное посольство, аристократическое по своему характеру (в его составе — великокняжеский наместник, посадник, тысяцкий, много бояр и «добрых муж»), с «челобитьем» к архиепископу возвратиться к управлению делами церкви. Посольство имело успех, «владыка прия челобитье» и был возведен «на свои архиепископьскыи степень». Летописец многое недоговаривает. Но чувствуется, что господствующий класс стремился мобилизовать свои силы, укрепить свои ряды, усилить и светскую и церковную власть перед лицом социальной опасности.
Цель укрепления позиций новгородских феодалов, светских и духовных, вероятно, преследовал и визит, совершенный в следующем, 1376 г. архиепископом Алексеем в Москву, к митрополиту. В 1380 г. тот же Алексей и ряд новгородских бояр и житьих людей еще раз побывали в Москве для переговоров и заключения политического союза с великим князем Дмитрием Ивановичем[2085].
