Если верна гипотеза о том, что изучаемый Список «русских» городов написан кем-то из гостей-«сурожан», побывавших на Куликовом поле, и что по своему идейному содержанию он близок к «Зддонщине», то на основе этой гипотезы можно попытаться разрешить еще два вопроса: 1) почему в первом варианте Списка отсутствовали тверские города; 2) почему в Списке такое большое место уделено рязанским городам, которые перечислены в количестве 30, ранее городов залесских.

Игнорирование тверских городов в рассматриваемом Списке могло быть вызвано тем осложнением московско-тверских отношений, которое последовало с 1373 г. (в связи с изменой московскому правительству Некомата Сурожанина и его бегством в Тверь) и привело к разгрому Твери московскими войсками в 1375 г. Оставшиеся верными московскому великому князю Дмитрию Ивановичу «сурожане», из среды которых вышел подвергаемый нами анализу Список, могли по политическим соображениям опустить в перечне «русских» городов тверские города. Надо при этом сказать, что и в «Задонщине» в числе участников сражения на Куликовом поле в 1380 г. тверские военные силы не названы.

Что касается внимания, проявленного в Списке к городам рязанским, то, помимо того обстоятельства, что маршруты торговых поездок в Крым обычно проходили через Рязанское княжество, такое внимание могло объясняться и связями составителя Списка с автором «Задонщины» — Софонием-рязанцем. Выходец из духовенства, очевидно, писавший свой труд уже вне пределов Рязанской земли, Софоний мог быть близок к представителям городской купеческой среды. А эта близость, как допустимо предположить, объясняет не только идейное влияние «Задонщины» на Список «русских» городов конца XIV в., но и проникновение идей, носителями которых были гости-«сурожане», в «Задонщину».

Для М. Н. Тихомирова доводом в пользу новгородского происхождения Списка «русских» городов служит то обстоятельство., что его ранняя редакция сохранилась в Археографическом списке Новгородской первой летописи. Но использование памятника в Новгородском летописании — еще не решающий аргумент на его написание в Новгороде. Я думаю, не менее, а более веским аргументом за возникновение Списка «русских» городов в среде гостей-«сурожан» является включение другой его (также ранней) редакции в состав Ермолинской летописи, связанной с именем крупного представителя московского купечества — В. Д. Ермолина. Вошел Список и в состав Воскресенской летописи — московского летописного свода.

Мне думается, что произведенный нами анализ некоторых памятников идеологии горожан XIV–XV вв. позволяет еще раз подчеркнуть тот общий вывод, к которому приводит и ряд наблюдений над-процессами социально-экономического и политического характера: о большой роли русского средневекового города в истории образования централизованного государства на Руси. Из среды горожан вышли произведения, обосновывавшие идеи единства Русской земли и необходимости ее сплочения в рамках единого государства. При всей классовой направленности и ограниченности этих идей они имели для своего времени большое прогрессивное значение.

Подъем городов в XIV–XV вв. вызвал углубление классовых противоречий и усиление классовой борьбы. Городская беднота и рядовая масса горожан вела борьбу против феодалов и связанного с ними крупного купечества, владевших земельной собственностью, большими денежными средствами, обладавших политическими правами. Антифеодальные выступления горожан часто принимали форму открытых восстаний. Рассмотрение этих восстаний будет дано в связи с политической историей Руси XIV–XV вв. Сейчас же мне хочется остановиться на характеристике некоторых других мало изученных форм городских движений.

Прежде всего мне представляется полезным сказать несколько слов о тех преступлениях, которых касается Псковская Судная грамота, — памятник, отразивший социальные отношения в крупном русском средневековом городе XIV–XV вв. К числу наиболее важных преступлений, за которые рассматриваемый кодекс назначает смертную казнь, относятся измена («перевет»), поджог, «кримская татьба» (под ней некоторые исследователи понимают ограбление церковного имущества), конокрадство, повторная кража на посаде. Некоторые виды правонарушений наказываются, согласно Псковской Судной грамоте, денежным штрафом. Это — «разбой», вооруженное нападение («наход»), «грабеж», ограбление запертой кладовой, кража товара, запакованного и уложенного в санях, на возу, в лодье; хлеба, зарытого в яме.

Названные правонарушения очень часто были проявлениями разных форм классовой борьбы. То, что в соответствующих статьях Псковской грамоты в ряде случаев речь идет не просто об уголовных преступлениях (хотя, конечно, имели место и таковые), а о социальных выступлениях, по-моему, бесспорно. Я хотел сейчас обратить внимание не только на общий характер, но и на специфику этих выступлений. Бросается в глаза, что Псковская Судная грамота заостряет свое внимание в значительной степени на формах проявления социального протеста в городах. Именно в городе могло главным образом иметь место такое явление, как ограбление церкви. Специально выделяется в качестве особого вида преступлений присвоение чужой собственности на посаде. А статья Псковской Судной грамоты об охране товаров, привезенных в город или предназначенных к вывозу оттуда в санях, на возу, в лодье, возникла в связи с развитием торговых связей в стране, сопровождавшихся и ростом классовых противоречий.

По-моему, наибольший интерес представляет борьба Псковской Судной грамоты с поджогами. Если сопоставить лаконичное в этом отношении указание памятника с теми данными, которые имеются в летописях о пожарах в городах (особенно в Новгороде) и об обстоятельствах, их сопровождавших, то станет ясным, какую социальную опасность представляли для господствующего класса поджигатели.

При обращении к новгородским летописям, освещающим события первой половины XV в., сразу бросается в глаза большое количество известий, посвященных постройкам церквей. В то же время, судя по летописям, в Новгороде в первой половине XV в. часто происходили пожары, во время которых гибли целые городские концы, дотла сгорали церкви, дворы бояр и посадских людей. Большею частью причины этих пожаров не ясны. Но очевидно одно — в ряде случаев они возникали не в силу случайных обстоятельств. Конечно, не раз имели место поджоги города, причем поджоги не как уголовные преступления, а как один из путей проявления социального протеста городской бедноты против новгородского патрициата.

Громадный пожар произошел в Новгороде в 1340 г. Благодаря сильному ветру («тако бяше велик и лют пожар, с бурею и с вихром») он перекинулся с одной стороны Волхова на другую. «По воде огнь горя хожаше», и люди, искавшие спасения в воде, находили там гибель. Желая подчеркнуть все разрушительное действие пожара (и, как увидим дальше, сопровождавших его социальных движений), летописец говорит, что новгородское население уже ждало кончины мира («яко мнети уже концина…»). Из церквей и домов не успевали выносить иконы и книги, а имущество, которое владельцам удалось вынести, погибло в пламени пожара или же его «разграбили» «злии человеци».

Что же это за «злии человеци», которые, пользуясь пожаром, завладели чужим добром? Летописец осуждает их очень сурово. Он обвиняет их в отсутствии страха божия, в неверии в воскресение мертвых и в то, что грешники в день страшного суда получат возмездие за свои преступления против закона божия («иже бога не боятся, ни чають въскресениа мертвым, ни суда божиа, ни възданиа по делом»). «Злии человеци» не только забирали «товар» «у своей братии у крестьян» и побивали тех, кто не хотел отдавать им свое имущество, но и грабили церкви. Летописец считает последнее деяние особенно вопиющим, ибо обязанностью каждого христианина, даже не желающего соблюдать собственный дом, является охрана церковного добра («всякому христианину, хотя бы и свои дом повергая», надлежит «церкьвии постерещи»).