VII. Весь мир огнем лучей сжигая, он сам горит… Его глава, огнями красными пылая, разметана, как грива льва. Горячий взор исполнен муки, но мчится гибель по следам, он тщетно простирает руки к далеким, страшным небесам! Вкруг бунт огня, кипенье лавы и пепла черного столбы. За ним несется след кровавый: он не уйдет своей судьбы. Вот грянул гром, стрелой пурпурной означен молнии зигзаг. Окончен бег безумца бурный — то Вышней Воли грозный знак!.. Разбита в щепы колесница: здесь ось, там дышло, там узда, разбросаны по ветру спицы, он не сберет их никогда. Как метеор, стремглав он мчится, багряным заревом одет, на землю, вниз, и красный след за ним по воздуху змеится. VIII. Там, на чужой стороне, далеко от отчизны любезной принял его Эридан, хладной волною омыв; труп обгоревший приняв, наяды конец его слезный памятью вечной почтили, надпись над ним водрузив: «Здесь погребен Фаэтон, не сдержавший отца колесницы, жаждал великого Он!.. Вечная слава вознице!» Золотой город «Tuba mirum sparge is sonum!..» Dies Irae. I. Я жил в аду, где каждый миг был новая для сердца пытка… В груди, в устах, в очах моих следы смертельного напитка. Там ночью смерти тишина, а днем и шум, и крик базарный, луну, лик солнца светозарный я видел только из окна. Там каждый шаг и каждый звук, как будто циркулем, размерен, и там, душой изныв от мук, ты к ночи слишком легковерен… Там свист бичей, потоки слез, и каждый миг кипит работа… Я там страдал, терпел… И что-то в моей груди оборвалось. Там мне встречалась вереница известкой запыленных лиц, и мертвы были эти лица, и с плачем я склонялся ниц. Там мне дорогу преграждала гиганта черная рука… То красная труба кидала зловонной гари облака. Там, словно призраки во сне, товаров вырастали груды, и люди всюду, как верблюды, тащились с ношей на спине. Там умирают много раз, и все родятся стариками, и много слепнет детских глаз от слез бессонными ночами. Там пресмыкается Разврат, там раззолочены вертепы, там глухи стены, окна слепы, и в каждом сердце — мертвый ад. Там в суете под звон монет забыты древние преданья, и там безумец и поэт давно слились в одно названье!.. Свободы песня в безднах ада насмешкой дьявольской звучит… Ей вторят страшные снаряды, и содрогается гранит. Когда же между жалких мумий, пылая творческим огнем, зажжется водопад безумий, пророка прячут в «Желтый дом…» Свободе верить я не смел, во власти черного внушенья я звал конец и дико пел, как ветер, песни разрушенья!.. Они глумились надо мной, меня безумным называли и мертвой, каменной стеной мой сад, зеленый сад, сковали… Была одежда их чиста, дышала правда в каждом слове, но знал лишь я, что их уста вчера моей напились крови… И я не мог!.. В прохладной мгле зажглись серебряные очи, и материнский шепот Ночи пронесся тихо по земле. И я побрел… Куда?.. Не знаю!.. вдали угас и свет. и гул… Я все забыл… Я все прощаю… Я в беспредельном потонул. Здесь надо мною месяц белый меж черных туч, как между скал недвижно лебедь онемелый волшебной сказкой задремал. II. И то, чего открыть не мог мне пестрый день, все рассказала Ночь незримыми устами, и был я трепетен, как молодой олень, и преклонил главу пред вещими словами… И тихо меркнул день, и отгорал Закат… я Смерти чувствовал святое дуновенье, и я за горизонт вперил с надеждой взгляд, и я чего-то ждал… и выросло виденье. III. И там, где Закат пламенел предо мной, блистая, разверзлись Врата, там Город возникнул, как сон золотой и весь трепетал, как мечта. И там, за последнею гранью земли, как остров в лазури небес, он новой отчизною вырос вдали и царством великих чудес. Он был обведен золотою стеной, где каждый гигантский зубец горел ослепительно-яркой игрой, божественный славил резец. Над ним золотые неслись облака, воздушны, прозрачны, легки, как будто, струясь, золотая река взметала огней языки. Вдали за дворцами возникли дворцы и радуги звонких мостов, в единый узор сочетались зубцы и строй лучезарных столпов. И был тот узор, как узор облаков, причудлив в дали голубой,— и самый несбыточный, светлый из снов возник наяву предо мной. Всех краше, всех выше был Солнца дворец, где в женственно-вечной красе, Жена, облеченная в дивный венец, сияла, как Роза в росе. Над Ней, мировые объятья раскрыв, затмив трепетание звезд, таинственный Город собой осенив, сиял ослепительный Крест!.. Там не было гнева, печали и слез, там не было звона цепей, там новое, вечное счастье зажглось в игре золотистых огней!.. Но всюду царила вокруг тишина в таинственном Городе том; там веяла Вечность, тиха и страшна, своим исполинским крылом. А там в высоте, у двенадцати врат сплетались двенадцать дорог, и медное жерло воздев на Закат, труба содрогнула чертог!.. И трижды раздался громовый раскат… И ярче горели врата… И вспыхнуло ярче двенадцати врат над Розой сиянье Креста!.. И стало мне мертвого Города жаль, и что-то вставало, грозя, и в солнечный Город, в безбрежную даль влекла золотая стезя!.. И старою сказкой и вечно-живой. которую мир позабыл. тот Солнечный Город незримой рукой начертан на воздухе был… Не все ли пророки о Граде Святом твердили и ныне твердят, и будет наш мир пересоздан огнем, и близок кровавый закат?!. И вдруг мне открылось, что в Городе том и сам я когда-то сиял, горел и дрожал золотистым лучом, и пылью алмазной сверкал… И поняло сердце, чем красен Закат, чем свят догорающий день. что смерть — к бесконечному счастью возврат, что счастье земное — лишь тень!.. Душа развернула два быстрых крыла, стремясь к запредельной мечте, к вот унеслась золотая стрела прильнуть к Золотой Красоте… Как новой луны непорочная нить, я в бездне скользнул голубой от крови заката причастья вкусить и образ приять неземной!.. |
