Колокольчик Если сердце снов захочет, ляг в траве, и над тобой, вдруг заплачет захохочет колокольчик голубой. Если сердце, умирая, хочет горе позабыть, колокольчик песни Рая будет петь, не уставая, будет сказки говорить. Фиолетовый, лиловый, темно-синий, голубой, он поет о жизни новой, как родник в тени кленовой, тихо плачет над тобой. И как в детстве, богомольный ты заслышишь в полусне звон призывный, колокольный, и проснешься в светлой, вольной беспечальной стороне. Сердце спит и сладко плачет, и, замолкнув в должный срок, колокольчик тихо спрячет свой лиловый язычок. Одуванчик Мне нежных слов любви не говори: моя душа, что одуванчик нежный, дитя больное гаснущей зари. случайный вздох иль поцелуй небрежный, шутя развеет венчик белоснежный и разнесет… Потом его сбери! Мне нежных слов любви не говори! Елка Гаснет елки блестящий убор, снова крадутся страшные тени, о дитя. твой измученный взор снова полон дремоты и лени. В зале слышится запах смолы, словно знойною ночью, весною, гаснут свечи, свеча за свечою, все окутано крыльями мглы. Дрогнул силою вражьею смятый оловянных солдатиков ряд, и щелкун устремляет горбатый свой насмешливо-старческий взгляд. Темнота, немота, тишина, лишь снежинки кружат у окна; спят забыты в углу арлекины; на ветвях золотой паутины чуть мерцает дрожащий узор! Гаснет елки блестящий убор, но, поникнув, дитя не желает золотого обмана свечей, и стальная луна посылает поцелуи холодных лучей. Ель. задумавшись, горько вздохнула, снова тени на тени легли, нам звезда Вифлеема блеснула и опять закатилась вдали! Мотылек Посмотри, как хорош мотылек, как он близок и странно далек, упорхнувший из Рая цветок! Легких крыльев трепещущий взмах, арабески на зыбких крылах — словно брызги дождя на цветах. Я люблю этих крыльев парчу, улететь вслед за ними хочу, я за ними лишь взором лечу. Уноси, золотая ладья. взор поникший в иные края, где печаль озарится моя. Но по-прежнему странно-далек, ты скользишь, окрыленный челнок, как цветок, что уносит поток. Что для вестника вечной весны наши сны и земные мечты? Мимо, мимо проносишься ты. Кто же сможет прочесть на земле буквы Рая на зыбком крыле, что затеряны в горестной мгле? Я сквозь слезы те знаки ловлю, я читал их в далеком краю: — Все мы станем, как дети, в Раю! Berceuse
В сердце обожание, сердце в забытьи, надо мной дрожание Млечного пути. Счастье возвращается: я — дитя! Ужель подо мной качается та же колыбель? Все, что было, встретится, все, что есть. забудь! Надо мною светится тот же Млечный путь. К светлым высям просится колыбель, она, как челнок, уносится, режет волны сна. Сумрак безнадежнее, сердце, все прости! Шепчут тени прежние: «Доброго пути!» Сердцу плакать сладостно, плача, изойти, и плыву я радостно к Млечному пути! Девочке в розовом Отчего, дитя, не забывается облик твой и грустный и смешной? Все скользит, в тумане расплывается, как живая, ты передо мной! Эти ручки, ножки, как точеные, нежен бледно-розовый наряд, только глазки, будто обреченные, исподлобья грустные глядят. И рисует личико цветущее лик давно померкший — отчего? В нем ли светит все твое грядущее? Иль в тебе все прошлое его? Мертвый лик в тебе ли улыбается? Или в нем тоскует образ твой? Все скользит, в тумане расплывается, как живая ты передо мной! В апреле В сумраке синем твой облик так нежен: этот смешной, размотавшийся локон, детский наряд, что и прост и небрежен! Пахнет весной из растворенных окон; тихо вокруг, лишь порою пролетка вдруг загремит по обсохшим каменьям. тени ложатся так нежно и кротко, отдано сердце теням и мгновеньям. Сумрак смешался с мерцаньем заката. Грусть затаенная с радостью сладкой — все разрешилось, что раньше когда-то сердцу мерещилось темной загадкой. Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной или душа бесконечной вселенной? Вспыхнул твой образ, как светоч призывный, в сумраке синем звездою нетленной. Что ж говорить, коль разгадана тайна? Что ж пробуждаться, коль спится так сладко? Все ведь, что нынче открылось случайно, новою завтра воскреснет загадкой… |
