В парке Мерцает черным золотом аллея, весь парк усыпан влажными тенями, и все, как сон, и предо мною фея лукавая… Да, это вы же сами? Вот, улыбаясь, сели на скамейку… Здесь день и ночь ложатся полосами, здесь луч ваш локон превращает в змейку, чтоб стал в тени он снова волосами. Я говорю смущенно. (Солнце прямо смеется мне в глаза из мертвой тени.) Вы здесь одна, плутовка? Где же мама? Давно, давно на бледном гобелене она неслышно плачет надо мною. ее печаль тиха порой осенней, и безутешна скорбь ее весною! Комната Я в комнате один, но я не одинок, меня не видит мир, но мне не видны стены, везде раздвинули пространство гобелены, на север и на юг, на запад и восток. Вокруг меня простор, вокруг меня отрада, поля недвижные и мертвые леса, везде безмолвие и жизни голоса: алеет горизонт, овец теснится стадо. Как странно слиты здесь и колокольный рев и бронзовых часов чуть внятные удары, с капризным облаком недвижный дым сигары, и шелка шорохи с шуршанием дерев. Но так пленительна моей тюрьмы свобода, и дружно слитые закат и блеск свечей, камином тлеющим согретая природа и ты. без ропота струящийся ручей, что сердце к каждому бесчувственно уколу, давно наскучивши и ранить и страдать; мне просто хочется послушать баркаролу из «Сказок Гофмана» — и после зарыдать. Красная комната картина Матисса Здесь будто тайно скрытым ситом просеян тонко красный цвет, однообразным колоритом взор утомительно согрет. То солнца красный диск одели гирлянды туч, как абажур, то в час заката загудели литавры из звериных шкур. Лишь нега, золото и пламя здесь сплавлены в один узор, грядущего виденья взор провидит здесь в волшебной раме. Заслышав хор безумно-ярый, труба меж зелени в окне, как эхо красочной фанфары, взывает внятно в тишине. Как бык безумный, красным светом ты ослеплен, но, чуть дыша, к тебе старинным силуэтом склонилась бархата душа с капризно-женственным приветом. Даме-Луне
Чей-то вздох и шорох шага у заснувшего окна. Знаю: это Вы, луна! Вы — принцесса и бродяга! Вновь влечет сквозь смрад и мрак, сквозь туманы городские складки шлейфа золотые Ваш капризно-смелый шаг. До всего есть дело Вам, до веселья, до печали. сна роняете вуали, внемля уличным словам. Что ж потупились Вы ниже, видя между грязных стен, как один во всем Париже плачет сирота Верлен? Больные лилии Больные лилии в серебряной росе! Я буду верить в вас и в вас молиться чуду. Я как воскресный день в дни будней не забуду больные лилии, такие же, как все! Весь день, как в огненном и мертвом колесе, душа давно пуста, душа давно увяла; чья первая рука сорвала и измяла больные лилии в серебряной росе? Как эти лилии в серебряной росе, прильнувшие к листу исписанной бумаги, душа увядшая болит и просит влаги. Ах, эти лилии, такие же, как все! Весь день, как в огненном и мертвом колесе, но в тихом сумраке с задумчивой любовью, как духи белые, приникнут к изголовью больные лилии в серебряной росе! Tourbillon Если бедное сердце незримо рыдает и исходит в слезах, и не хочет простить, кто заветное горе твое разгадает, кто на грудь припадет, над тобой зарыдает? А, грустя, не простить — это вечно грустить, уронив, как дитя, золотистую нить! Если сердце и бьется и рвется из плена, как под меткою сеткой больной мотылек, если злою иглою вонзится измена, рвутся усики сердца, и сердцу из плена не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть. Ах, устало оно, и пора отдохнуть! Паутинкою снова закутана зыбкой дремлет куколка сердца больного, пока не проснется и гибкой и радостной рыбкой, не утонет в потоках мелодии зыбкой, не заблещет звездою мелькнувшей на дне, не заплещет с волною, прильнувши к волне. Вверь же бедное сердце кружению звуков, погрузи в забытье и прохладную лень, в их волненье сомненье свое убаюкав, бесконечность раздумий в безумии звуков, закружись полусонно, как легкая тень, оброненная тучкой на меркнущий день. Рококо I. Rococo Triste |
