Неизгладимыми строками
я вышил исповедь мою,
легко роняя над шелками.
воспоминаний кисею.
В ней тюль Весны, шелк красный Лета
шерсть Осени и Зимний мех,
переплетенье тьмы и света,
грусть вечера и утра смех.
Здесь все изысканно и странно,
полно утонченных причуд,
и над собою неустанно
вершит неумолимый суд.
Здесь с прихотливостью безумий
во всем расчет соединен,
и как в безмолвьи вечном мумий,
смерть стала сном, стал смертью сон.
Здесь все учтиво так и чинно,
здесь взвешен каждый шаг и жест,
здесь даже бешенство картинно,
и скрыт за каждым словом крест…
Но смысл, сокрытый в гобелене,
тому лишь внятен, в том глубок,
кто отрешенных измышлений
небрежно размотал клубок,
и в чьей душе опустошенной
стерт сожалений горький след,
кто в безупречный триолет
замкнул свой ропот исступленный,
кто превозмог восторг и горе,
бродя всю жизнь среди гробов,
для истлевающих гербов,
для непонятных аллегорий.
Кто, с детства страсти изучив,
чуть улыбается над драмой,
и кто со Смертью, словно с Дамой,
безукоризненно учтив; —
и для кого на гобелене
весь мир былой отпечатлен
кто, перед ним склонив колени,
сам только мертвый гобелен.
Влюбленных в смерть не властен тронуть тлен.
Ты знаешь, ведь бессмертны только тени.
Ни вздоха! Будь, как бледный гобелен!
Бесчувственно минуя все ступени,
все облики равно отпечатлев,
таи восторг искусственных видений;
забудь печаль, презри любовь и гнев,
стирая жизнь упорно и умело,
чтоб золотым гербом стал рыжий лев,
серебряным — лилеи венчик белый,
отдай, смеясь, всю скуку бытия
за бред мечты, утонченной и зрелой…
Искусственный и мертвый след струя,
причудливей луны огни кинкетов,
капризную изысканность тая;
вот шерстяных и шелковых боскетов
без аромата чинные кусты,
вот блеск прозрачный ледяных паркетов,
где в беспредельность мертвой пустоты
глядятся ножки желтых клавикордов…
Вот бальный зал, весь полный суеты,
больных цветов и вычурных аккордов,
где повседневны вечные слова,
хрусталь зеркал прозрачней льда фиордов,
где дышит смерть, а жизнь всегда мертва,
безумны взоры и картинны позы,
где все цветы живые существа,
и все сердца искусственные розы,
но где на всем равно запечатлен
твой странный мир, забывший смех и слезы,
усталости волшебной знавший плен,
о, маг, прозревший тайны вышиванья
в игле резец и кисть, Жиль Гобелен!
Пусть все живет — безумны упованья!
Равно бесцельно-скучны долг и грех;
картинные твои повествованья
таят в себе невыразимый смех!
Ты прав один! Живое стало перстью,
но грезы те, что ты вдали от всех
сплел, из отверстья к новому отверстью
водя иглой, свивая с нитью нить.
бессмертие купив послушной шерстью,—
живут, живут и будут вечно жить
загадочно, чудесно и капризно;
им даже смерть дано заворожить.
В них тишина, печаль и укоризна,
Тебе, о Жиль, была чужда земля
и далека небесная отчизна,—
ты отошел в волшебные поля,
где шелковой луны так тонки нити,
толпы теней мерцаньем веселя,
и где луна всегда стоит в зените,
там бисер слез играет дрожью звезд
на бархате полуночных наитий,
там радуга, как семицветный мост
расшита в небе лучшими шелками…
О Гобелен, ты был лукав и прост!
Как ты, свой век, владыка над веками,
одно лишь слово — изощренный вкус —
запечатлел роскошными строками;
божественных не признавая уз,
обожествив причуды человека,
ты был недаром гений и француз,
прообраз мудрый будущего века.
Шутили долго мы, я молвил об измене,
ты возмущенная покинула меня,
смотрел я долго вслед, свои слова кляня,
и вспомнил гобелен «Охота на оленей».
Мне серна вспомнилась на этом гобелене, —
насторожившись вся и рожки наклоня,
она несется вскачь, сердитых псов дразня,
бросаясь в озеро, чтоб скрыться в белой пене.
За ней вослед толпа охотников лихих,
их перья длинные, живые позы их,
изгиб причудливый охотничьего рога…
Так убегала ты, дрожа передо мной,
насторожившись вся и потупляясь строго,
и потонула вдруг средь пены кружевной.
