Вечерний луч, озолоти больные розы небосклона! Уж там с небесного балкона звучит последнее «Прости!» И золотые кастаньеты вдруг дрогнули в последний раз, и вот ночные силуэты к нам крадутся, объяли нас; И тем, чьи взоры ужасает мир солнца, стройно и легко из полумрака воскресает грусть вычурная Рококо. Вот тихо простирает крылья на парк, на замок, на мосты ниспав небрежно, как мантилья, испанский вечер с высоты. И весь преобразился сад, пилястры, мраморы, карнизы, везде бегут, на всем дрожат Луны причуды и капризы. Фонтан подъемлет клюв и вот уж сыплет, зыблет диаманты, волшебный шлейф Луны Инфанты влачится по ступеням вод. И верится, здесь на дорожке под фантастической листвой ее капризно-детской ножки проглянет кончик голубой. Обман спешит стереть обман… Мосты, беседки… Мы в Версале, и мы от запахов устали, нам утомителен фонтан. Кругом ни шороха, ни звука, как хрупки арабески сна, но всюду неземная скука и неземная тишина! В листве желанно и фигурно застыл орнамент кружевной; здесь все так мертво, так скульптурно и все напудрено Луной! Но этот странный мир постижен лишь тем, кто сам иной всегда, и трепетен и неподвижен и мертво-зыбок, как вода; кто, стили все капризно слив, постиг бесцельность созерцанья, усталость самолюбованья, и к невозможному порыв. II. Rococo Gai Когда душе изнеможенной родное небо далеко, и дух мятется осужденный, лишь ты прекрасен изощренный, капризно-недоговоренный, безумно-странный Rococo. Ты вдруг кидаешь на колонну гирлянд массивных цепь… и вот она, бежавшая к балкону, свою надменную корону склоняет ниц, к земному лону, потешной карлицей встает. Ты затаил в себе обиды от повседневности тупой, твой взор пресыщенно-слепой живят чудовищные виды, и вот твои кариатиды растут, как башни, над толпой. Твои кокетливые змеи, твои скульптурные цветы, твои орнаменты, трофеи, скачки, гримасы и затеи, отверженным всего милее. как бред изломанной мечты. Лишь ты небрежный и свободный в своих обманах мудро-прав, загадочен, как мир подводный с его переплетеньем трав; мятеж с условностью холодной невозмутимо сочетав, лишь ты всевидящий провидишь в затейливости — забытье, ты цель лишь в сочетаньи видишь, равно увенчиваешь все, и все, венчая, ненавидишь, влача проклятие свое. Лишь ты коварный, вечно разный все очертанья извратил; неутомимый, неотвязный, изысканный и безобразный в один узор винтообразный ты все узоры закрутил. Лишь ты, своим бессильем сильный, ты, с прихотливостью герба, в бесстильности капризно-стильный, с твоей гримасою умильной, мне дорог, как цветок могильный, приосенивший все гроба. Лишь ты цветешь, не умирая, не знаешь слез, всегда грустя, скелет в гирлянды убирая, ты души, что лишились Рая, научишь изменять, шутя, научишь умирать, играя! Забытые обеты
Забытые обеты В день изгнаний, в час уныний, изнемогший, осужденный, славословь три вечных розы, три забытые обета. Роза первая — смиренье, Бедняка Христова сердце, роза скорби, обрученье со святою Нищетою! Славословь другую розу — целомудрие святое, сердце кроткое Марии, предстоящей у Креста. Роза третья — сердце Агнца, роза страшных послушаний, роза белая Грааля, отверзающая Paul 1913. Pieta Кельнский дом Сегодня с утра дождь да тучи, под дождем так угрюм кельнский Дом, как дым, смутен облик могучий, ты его узнаешь с трудом. Как монах, одинокой тропою, запахнувшись зло в облака, он уходит упрямой стопою в иные, в родные века. А лишь станет совсем туманно, он, окутанный мраком ночным, как вещий орел Иоанна, вдруг взмоет над Кельном родным; вознесется плавно и гордо, станет бодрствовать целую ночь, громовержушим «Sursum corda!» отгоняя Дьявола прочь. |
