Не радостно их странствие святое,
уж им не служит храмов темный лес,
смиренно славословие простое
они, стеня, возносят до небес;
с потупленным и помраченным взором
сливая Miserere с общим хором.
V.
Они идут безмолвно, на вопросы
они себе ответ не смеют дать,
они бредут безумны, нищи, босы,
в страданьях обретая благодать,
один минувшим мучимый жестоко.
другой отравлен книгами Востока.
VI.
Душа огнем раскаянья палима,
и красный крест начертан на груди,
и лишь зубцы от стен Иерусалима
им грезятся повсюду впереди,
лишь Светлый Вождь один могучим словом
дарует мир на миг сердцам суровым.
VII.
Один презрел жены золотокудрой
объятия и перстень золотой,
другой, с наукой черною и мудрой
простясь навек, бредет стезей простой,
он молит день и ночь об утешенье,
в своей крови очистить прегрешенья!
VIII.
Они идут угрюмы и безмолвны,
и только в час, когда на небеса
струятся грозно крови славной волны,
и прежде падших внятны голоса,
и вопиет вся рать, стеня: «Мария!»
их взоры вдруг встречаются немые.
IX.
Им видятся знакомые виденья,
закат светло-горящий позади,
и мост. подъятый силой наважденья,
и девушка с распятьем на груди,
и молят братья, плача, Матерь Божью:
«Спаси сердца, опутанные ложью!»
X.
Знакомые встают пред ними стены,
блестящий шпиц, плесканье голубей,
святой обряд, разлука, стыд измены,
вся цепь надежд, падений и скорбей,
небесный свет видений, мрак бездонный,
и с ликом смертным слитый Лик Мадонны!
XI.
Безумные их сочетали узы,
их не дано меж смертными назвать;
но навсегда меж рыцарей союзы,
и людям тех цепей не разорвать,—
замкнулся круг и впредь не разомкнется,
пройдут века, и снова все вернется.
XII.
Святая Мать! В Тебе — их утешенье!
Своим покровом души их одень!
Их рыцарским обетам дай свершенье.
к кончине славной приведи их день,
и, обменявшись в битве братским взглядом,
они на поле да почиют рядом!
XIII.
Святая Мать! Власть черного заклятья
от их сердец погибших отжени,
пред правдою железного Распятья
дай им склониться, как в былые дни,
и на Горе высокой очищенья
Ты первая шепни им весть прощенья!
XIV.
Святая Мать, Царица непорочных,
вновь возврати им радостные дни,
когда они средь странствий полуночных
следили вместе звездные огни,
и чтили лишь Марии благовестье,
молясь Одной Тебе, Святой Невесте.
Иммортели
Поль Верлен
Когда я познакомился с Полем Верленом, мы оба едва достигли 20-летнего возраста, мы оба были молоды и впервые поверили друг другу наши сокровенные чувства, прочли наши первые стихи. Даже сейчас я живо вижу перед собой наши лица, братски склоненные над одной и той же страницей; я переживаю вновь со всей горячностью наши первые восторги, восхищенья и призываю наши прежние грезы. Мы оба были — дети и доверчиво шли навстречу будущему.
Бедный П. Верлен не приобрел житейского опыта, этого холодного спутника на жизненном пути, который грубо берет нас за руку и ведет за собой среди терний!..
Да, Верлен навсегда остался ребенком. Нужно ли горевать от этом? Нет… слишком уж трудно быть в одно и то же время и человеком, и мудрецом; невозможно из боязни упасть не выходить на широкий путь свободной фантазии, не позволять себе срывать розы наслаждения, боясь ее шипов, не касаться крыльев бабочки-желанья, боясь, чтобы она не распалась от прикосновенья руки.
Гораздо счастливее дитя, которое, не избегнув страшных падений, снова встает, заливаясь громкими слезами, но тотчас же забывает обо всем случившемся и снова утешается, смотря на жизнь и природу своими широко раскрытыми от восторга глазами, еще полными слез.
Счастлив поэт, подобно нашему бедному другу, навек сохранивший свою детскую душу, всю свежесть чувства и бессознательную потребность ласки: тот, кто грешит без извращенности, кто горько раскаивается и умеет чисто любить. кто верит в Бога и молится Ему с кротостью в мрачные минуты, кто чистосердечно выказывает все, что думает, и со смешной, но милой неловкостью открывает все свои помыслы, да, тот счастлив!
Счастлив поэт, еще раз повторяю это, столько выстрадавший от болезней его хрупкого тела и испытаний, посланных его скорбному духу… Увы!.. он был — ребенком и поэтому был беззащитен; жизнь постоянно жестоко оскорбляла его.
Но страданье — дань, которую платит каждый гений, а Верлен принадлежал к ним, ибо имя его пробуждает представление о совершенно новой поэзии; в области французской литературы Верлен совершил целые открытия.
Да… Верлен создал свою собственную поэзию, наивную и тонкую, сотканную из оттенков, вызывающую самые нежные волнения чувств, ускользающую и неверную, как эхо; в то же время его поэзия — естественна, живительна, как источник, пожалуй, даже народна; в ней свободные, смелые и отрывистые размеры сливаются в общую сладостную гармонию; в ней искусные строфы кружатся и звучат, словно веселые хороводы детей; в ней стихи, не переставая быть совершенными стихами, незаметным образом превращаются в чистую музыку. Его поэзия — неподражаема, она вытекает из глубины сердца, в ней сочетались все страсти поэта, все его ошибки и раскаянья, вся нежность его души с ее грезами, с ее наивной чистотой и потрясениями.
Такие произведения не умирают; я смело заявляю, что многие юные товарищи Поля Верлена, так долго потевшие над своими произведениями, охотно пожертвовали бы довольством и пустым успехом их счастливой жизни и согласились бы перебиваться изо дня на день, голодая и не зная, куда приютиться, подобно «бедному Лелиану», если бы они были уверены, что хотя некоторые их страницы будут так же бессмертны, и что на их могиле расцветет лавр.
Да, произведения Поля Верлена будут жить вечно!..
