— А по-моему, в этих стихах присутствует весь дух нашего времени, весь его благородный пафос, вся его строгая этика. Ты вникни: человек строит дом. Как? Навечно! И тут же каменным языком заявляет о своей любви к Людмиле. Это, брат, тебе не письмецо в конвертике. Тут вечностью пахнет! Красиво? Красиво! Оригинально! Ново! Я за то, чтобы печатать! Пойду к редактору, порадую старика!

Сотрудник с пробором пожал плечами и снова промычал нечто вроде «эммда!», на этот раз означавшее: «Поступай как знаешь!»

Редактору Переносцеву стихи про Людмилу тоже понравились. А он любит, пользуясь любым поводом, поучать своих сотрудников. Написав на рукописи: «В набор! Сп. Переносцев», Спартак Лукич сказал:

— Вот видите, товарищ Сарафанов, как внимательно нужно относиться к так называемому самотеку. Ведь сколько раз, наверное, наши профессиональные писатели и поэты проходили, а скорей всего, проезжали, вернее, порхали на всех видах транспорта мимо этого жилого дома, и никому из них даже в голову не приходило, что они проходят, вернее, проскакивают или, точнее, пропархивают мимо великолепной, я бы сказал — философской, темы. А Нулин…

— Пулин, Спартак Лукич!

— А безвестный Пулин понял всю, так сказать, глубину. И, так сказать, отлил пулю. О чем этот факт говорит, товарищ Сарафанов?

Не дав Аркаше даже рта раскрыть, Спартак Лукич сам ответил на свой вопрос:

— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что новое, передовое можно встретить на каждом шагу, нужно только внимательно глядеть по сторонам.

Спартак Лукич был абсолютно прав, и Аркаше Сарафанову осталось лишь кивнуть головой в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем смотреть по сторонам, что называется, «в оба»!

Стихотворение «Люблю Людмилу!» было напечатано в воскресном номере газеты города Эн.

А в среду в комнату отдела литературы и искусства вошли в сопровождении Людмилы из отдела писем две девушки в платьицах из полосатого штапеля и в одинаковых босоножках, только на одной босоножки были голубые, а на другой — белые.

Людмила из отдела писем подвела посетительниц к столу Аркаши Сарафанова, сказала- «К вам!»— странно улыбнулась и ушла.

— Мы с жилстройки! — сказала девушка в голубых босоножках — рыжеватая, с бойким вздернутым носиком и с ямочками на щеках. — Мы — штукатуры Я — Люся!

Она протянула журналисту руку лопаточкой. Последовало рукопожатие.

— Мила! — сказала девушка в белых босоножках — брюнетка с чуть раскосыми графитно-черными глазами — и тоже протянула руку лопаточкой.

— Садитесь, девушки! — бодро сказал Аркаша Сарафанов. — Садитесь и выкладывайте, что у вас стряслось!

Девушки переглянулись, и рыжеватая Люся с ямочками на щеках бойко начала:

— В вашей газете стихи были напечатаны «Люблю Людмилу!». За подписью В. Пулина. Он у нас на стройке работает, мы его знаем, этого В. Пулина, и просим напечатать на его стих наше опровержение!

Криво улыбаясь, Аркаша Сарафанов прервал бойкую Люсю:

— Стихи, девушка, — это… стихи, литература. Как можно опровергать стихи?

— А вы стихи не опровергайте! Вы просто дайте заметку, что факт про Людмилу не подтвердился!

Предчувствуя недоброе, Аркаша потребовал детальных объяснений.

— Тут и объяснять нечего! — сказала Люся с ямочками на щеках. — Меня зовут Людмилой, и ее, — она показала на свою черноглазую подружку, — тоже зовут Людмилой. Только она Мила, а я Люся. А В. Пулин, допустим, в это воскресенье идет гулять со мной, клянется, что любит, говорит: «Прочти, что выложено на пятом этаже, это исключительно для тебя». Одним словом, давит на мою психику!

— А в следующее, допустим, воскресенье, — подхватила черноглазая Мила, — В. Пулин идет гулять со мной. И тоже клянется, что любит! И тоже давит этими кирпичами на мою психику. А потом до такого докатился нахальства, что напечатал в вашей, газете стих про свое некрасивое поведение!

Аркаша Сарафанов стал ерзать на стуле, потом вытащил из кармана платок и вытер вспотевший лоб.

А обе Людмилы продолжали наступление.

— У нас на завтра назначено собрание. Мы будем разбирать моральный облик В. Пулина, приходите послушать!

— Мы ему еще и за хулиганство влепим. Какое он имеет право дом расписывать… по личному вопросу. В этом доме не одни только Людмилы будут жить!

— Мы узнали: он и на других стройках такими делами занимался. В Соловьином проезде в одном доме на четвертом этаже выложено «Люблю Клаву», а на шестом «Люблю Веру». Его работа!

Как ни крутился Аркаша Сарафанов, как ни изощрялся в красноречии, пытаясь смягчить сердца оскорбленных Людмил, девушки были непреклонны. Пришлось пойти с ними к редактору.

Спартак Лукич выслушал сбивчивое вступление заведующего отделом литературы и искусства и гневное скерцо штукатуров, надулся, покраснел и обещал «подумать».

Когда Людмилы вышли из его кабинета, он смерил уничтожающим взглядом своего сильно смущенного сотрудника и, так как повод для очередной нотации был налицо, сказал строго и веско:

— О чем говорит этот, я бы сказал, прискорбный факт, товарищ Сарафанов?!

Спартак Лукич сделал паузу и затем сам ответил на свой вопрос:

— Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что в жизни всякое старье иногда маскируется под новое. Нужно, товарищ Сарафанов, внимательно, так сказать, глядеть по сторонам, чтобы не попасть в неприятный, вернее, обидный, я бы даже сказал — позорный, просак!

И на этот раз Спартак Лукич был абсолютно прав! Аркаше осталось лишь склонить голову в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем глядеть по сторонам, что называется, «в оба».

Лифтерша Каныгина — совсем еще молодая, крепкая и свежая женщина — сидит на стуле и читает книжку. Отдается она этому любимому занятию с наслаждением, самозабвенно, вся целиком, так, как это умеют делать только московские лифтерши. Ее широкий лоб перерезан глубокой складкой, пухлые губы чуть шевелятся: Каныгина читает тихим шепотом, вслух, «про себя».

Никто и ничто не мешает ей заниматься чтением в эти долгие дневные часы. Жильцы дома на работе, хозяйки вернулись уже из магазинов, редко кто войдет сейчас в дом или выйдет из него.

Каныгина даже рада бывает, когда ее оторвут от интересной книжки: глаза устают от непрерывного пожирания волнующих страниц. Маленькие передышки просто необходимы.

Вот после прогулки по двору возвращается к себе на пятый этаж вдова профессора Саломахина со своим котом Гулливером. Кот — толстомордый, роскошный, откормленный на диво зверь — важно шествует впереди хозяйки на длинных вожжах из широкой желтой ленты, перекрещенной на его молодецкой груди.

Каныгина с удовольствием поднимается со стула, кладет книжку, открывает дверцу лифта и пропускает в кабину профессоршу и ее любимца.

— Ну что, Гулливешка, нагулялся?

Поставив хвост палкой, кот смотрит на лифтершу снизу вверх своими надменными глазами, будто хочет по-профессорски строго сказать ей: «Неужели вам не надоело каждый раз, когда вы меня видите, повторять одно и то же?! И какой я вам Гулливешка, в конце концов?!»

Гулливер и профессорша уехали к себе на пятый. Каныгина нажимает на кнопку, спускает кабинку лифта вниз и снова принимается за чтение.

Еще десять страниц проглочено. Опять резко хлопает входная дверь. Со двора входит Василий Архипович, управляющий домом. Каждая клеточка его коренастого тела как бы излучает неукротимую энергию, лицо красное, брови озабоченно нахмурены.

— Здравствуй, Каныгина! — командирским басом приветствует он свою подчиненную.

— Здравствуйте, Василий Архипович!

— Все читаешь?

— Такое наше дело лифтерское, Василий Архипович: кто читает, кто вяжет на своем сидячем рабочем месте!

— Какую книжку читаешь?

— «Виконт де Бражелон».

— Это из какой же жизни?

— Из французской, Василий Архипович!