Писатель Стократов нервничает. В пижаме и в ночных туфлях он мечется по комнате. Потухшая сигарета зажата в пальцах Стократова. На его хорошо упитанном, здоровом лице застыло болезненное выражение жестокой обиды.

Нервничает и мается Стократов потому, что в писательской организации, в которой он состоит, вскоре будут выборы и Стократову кажется, что его не выберут. Никуда не выберут. Даже, на худой конец, в ревизионную комиссию — и туда тоже… не выберут!

Совершенно ясно, что это будет именно так. Налицо все приметы. Павлин Угаров на днях встретил Стократова в коридоре издательства и поздоровался с ним очень сухо. А если уж такой человек, как Павлин Угаров, здоровается сухо, значит, он что-то пронюхал, ибо орган обоняния у Павлина обладает поразительной способностью улавливать малейшие дуновения ветра Высоких Литературных Сфер. Дальше- Петр Сидорович позавчера перечислял ведущие произведения истекшего квартала и повесть Стократова не назвал. Зато Сидор Петрович вчера назвал, но поставил в ряд произведений «не лишенных существенных недостатков». Нет, нет, ясно, что не выберут!

Утомленный нервическими метаниями из угла в угол, Стократов бухается в кресло перед письменным столом, вытягивает усталые ноги и говорит жене и теще, которые сидят тут же на диване и смотрят на супруга и зятя глазами, полными мольбы и сострадания:

— И как у нас все это легко делается, честное слово! Возьмут и одним взмахом зачеркнут человека!

— Володечка! — стонет жена. — Ну почему «зачеркнут»? Ну не выберут тебя — пускай, им же хуже! В Стократовы не они тебя выбирали? Как ты был Стократо-вым, так и останешься Стократовым!

— Нет, матушка, не останусь! Я знаю, как все это у нас делается. Сегодня Стократова не выбрали, завтра Стократова не упомянули, послезавтра не назвали — и готово: Стократов… получил звание!

— Боже мой, какое звание? — мучается жена.

Рот Стократова кривится в иронической улыбке

— У артистов есть звание заслуженный, а у нас, у писателей, незаслуженно забытый. Тебя устраивает быть супругой незаслуженно забытого писателя? Очень мило звучит!

Стократов громко со скорбным повизгиванием смеется. Жена прикладывает платок к глазам, и нос ее некрасиво краснеет. На лице у тещи ужас, словно в квартире начался пожар и пламя уже сожрало новенький телевизор.

Наконец боевая подруга Стократова деланным бодрым голосом произносит:

— Авось все-таки выберут! Будем надеяться!

И тогда в разговор вступает мудрая теща. Она неодобрительно смотрит на дочь и поучающе говорит-

— Авоська держался за небоську, да оба в яму и упали!.. Я, конечно, не такая политически образованная, как вы, Владимир Викентьевич, — обращается она к зятю, — но, по-моему, это дело нельзя на самотек пускать. По-моему, голубчик, вам надо что-то такое сделать, чтобы внимание на себя обратить перед выборами.

— Как? Прийти в союз на руках, кверху ногами? — плоско острит Стократов.

— Зачем на руках? Вы не акробат! — резонно возражает теща. — Кругом столько заседаний, возьмите и скажите с трибуны что-нибудь такое… очень умное! А не можете сказать — в газету напишите. Тут уж, голубчик, надо поднатужиться, раз такое дело!

— В самом деле, Володечка, — снова стонет жена, — ты бы написал в газетку!

— Что я могу сейчас написать в газетку?! — сердится Стократов. — Нужно про остросовременное писать, про стройки, про целину, про колхозы, а я… у меня так сложились обстоятельства, что я не мог вырваться, ты же знаешь!

— А помнишь, когда мы были в Ялте, мы ездили в колхоз за грушами? Очень хороший колхоз. И груши такие дешевые!

— Я даже из машины не вылез. Вы с мамой вдвоем за грушами ходили.

— Мы тебе дадим материал. И потом… ты такой наблюдательный. Возьми и сочини что-нибудь!

— Для газеты надо писать, а не сочинять!

..Вплоть до самого дня выборов в доме Стократовых смятение, напряженность и тревога. Однако тревога эта оказалась напрасной: нельзя обижать Стократова — он включен и избран.

Теперь давайте заглянем в дом Стократова месяцев через шесть-семь. Стократов лежит на диване и читает Фейхтвангера. На его хорошо упитанном, здоровом лице застыло выражение покоя и полного душевного благоустройства.

Раздается телефонный звонок. Стократов берет трубку и простецким женским голосом с привычной приветливостью отзывается:

— Аллё! Кого вам?.. Сейчас с вами будет говорить ихней жены мамаша!..

Он зажимает трубку рукой и тихо зовет тещу Теща появляется немедленно. Она знает свою роль назубок.

— Здравствуйте, дорогой товарищ! — говорит мудрая теща в трубку. — Владимир Викентьевич нездоров, так что я уполномочена… Обычное: спазмы!.. Как какие? Всякие!. На пленум?.. Что вы? Конечно, не придет!.. А тогда у него тоже были спазмы!.. Дорогой товарищ, это даже странно — как будто у вас не знают, что у Владимира Викентьевича спазмы?.. Надо знать!.. Вы там для того и сидите, чтобы знать, у кого спазмы, а у кого их нет!.. Вот и я не понимаю, зачем беспокоить больного человека…

«Люблю Людмилу!»— так называлось лирическое стихотворение, присланное в газету города Эн, редактировал которую некто Переносцев Спартак Лукич, мужчина начитанный, вдумчивый, с философским складом ума.

Что делают в газетах с лирикой, полученной по почте?

Прежде всего ее регистрируют, как любую грубую прозу, будь то жалоба жены, обманутой мужем, или материал, обличающий нерадивого управдома.

Девушку из отдела писем, которая регистрировала «Людмилу», тоже звали Людмилой, поэтому она тщательно и с особенным удовольствием записала на регистрационной карточке фамилию, имя, отчество и адрес автора лирического стихотворения: «Пулин Василий Иванович. Проломная, 19».

Затем стихотворение с пометкой наверху в правом углу рукописи «Самотек» было отправлено в отдел литературы и искусства и попало на стол заведующего отделом Аркаши Сарафанова.

Маленький, хилый, очкастый Аркаша, морща по скверной привычке нос и поминутно почесывая себя за ухом, взял рукопись и пробормотал стихи вполголоса: поэзию он любил оценивать на слух.

Стихотворение про Людмилу Аркаше понравилось.

— Сеня, ты можешь оторваться? — спросил он сотрудника с аккуратным пробором на лысеющей голове, который что-то писал за соседним столом.

Сотрудник с пробором издал в ответ нечленораздельный звук, нечто вроде «эммда», означавший на скупом и сжатом редакционном языке: «Обожди, сейчас, только поставлю точку». Вслед за тем он поставил точку и уже внятно произнес:

— Ну?!

— Стихи поступили! — сказал Аркаша Сарафанов. — Самотек, но, кажется, можно напечатать. Послушай!..

— Не читай! Я воспринимаю стихи только после обеда.

— После обеда Лукич уедет, а мне нужно сейчас с тобой посоветоваться. Я все не буду читать. В общем, тут лирический герой — молодой каменщик. Понимаешь? Он строит жилой дом и в то же время любит девушку Людмилу. Понимаешь? По-моему, здорово!

— Я так не могу Мне нужно глазами посмотреть. Дай рукопись!

— Обожди! Он строит дом и в то же время говорит о своей любви к Людмиле. Говорит страстно, вдохновенно, с такой, понимаешь, покоряющей строительной силой!

— Да как именно говорит-то?!

— Кирпичом говорит Открыто! На весь мир Вот, послушай!

И маленький, хилый Аркаша, выпрямив сутулую спину, прочитал вслух утробным торжественным голосом:

Он положил рукопись на стол, снял очки, привычно ссутулился и сказал своим нормальным тенорком:

— Правда, здорово?

Сотрудник с пробором сбил щелчком с сигареты пепел и процедил:

— Про любовь и, кирпичом?! Тяжеловесно как-то!