— Знаете что, тетя! — горячо сказала Мария Петровна. — Вы отдайте халат, платочек и подойник, бог с ними. А костюм не отдавайте. Он у вас еще совсем хороший. И зачем вам возиться, другой шить?!

В глубоко запавших глазах Пелагеи Степановны зажглась лукавая смешинка. Она вздохнула и тонким, нарочито бабьим, деланным голоском сказала:

— Милая, так ведь опоздали они, областные-то. Уж забрали у меня все: и халат, и платок, и подойник!

— Кто забрал, тетя?!

— Московская девушка приезжала. Тоже из музея. Шустрая такая! Пристала как с ножом к горлу: отдайте да отдайте! Пришлось отдать! Она халат мой себе на плечо, платочек на голову, подойник в зубы. И бегом на станцию. Так что пусть не обижаются областные. Всю как есть меня уже обобрали. Нечего давать. Бог подаст!

Ушла наша доярка. Я тоже попрощался с гостеприимной Марией Петровной и отправился на ночевку. Георгий Анисимович вызвался меня проводить.

Был тихий вечер. В наступившей темноте уютно тонули графически четкие квадраты добротно рубленных изб. Лениво перебрехивались собаки. «Гав-гав» — хриплым, стариковским басом лаял на одном конце села какой-то, видать, заслуженный, поседевший на своей сторожевой службе кобель, словно говорил: «У меня все в порядке. А у вас?» И сейчас же с другого конца звонко отвечала ему молодая, только начинающая охранную деятельность, но явно талантливая собачонка: «Гав-гав-гав! И у нас порядок!»

Некоторое время мы шли молча. Георгий Анисимович сердито сопел. Потом взял меня под руку и сказал:

— Знаете, никак не могу успокоиться с этими музейщиками. Ведь подумайте, какая, — он замялся, подыскивая нужное слово, — какая неделикатность!

Неделикатность! Точное слово было найдено. Теперь мне ясно было, что стряслось с областными музейными работниками. Несмотря на всю внешнюю уважительность и даже почтительность тона их письма, адресованного Пелагее Степановне, оно, это письмо, дышало грубо-чиновничьим неуважением к человеку. В глазах «музейщиков» знаменитая доярка, старая женщина, была только «экспонатом», центральной фигурой «экспозиции», всем чем угодно, но только не живым человеком.

— Я прошлым летом был на юге, в маленьком городке, — снова заговорил Георгий Анисимович. — Смотрю, вывеска: «Краеведческий музей». Зашел. На одном стенде — трубка знаменитого партизана Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года Дениса Давыдова, на другом — пуговица от мундира наполеоновского гренадера. А Наполеоном в этих местах даже и не пахло: до старой смоленской дороги отсюда тысяча, а то и больше километров! В чем дело? Оказывается, предок местного помещика дружил якобы с Денисом Давыдовым. А принадлежала ли сия трубка самому поэту-гусару — это еще тоже бабушка надвое сказала! Говорю заведующему музеем: «Неужели ваш район только пуговицей наполеоновского гренадера и знаменит? А где ваши люди, прославленные вояки и труженики?» Обиделся. «Есть и наши!» Откуда-то приносит две базарные фотографии. Лица искаженные, расплывчатые. «Вот, говорит, пожалуйста, ударники наших полей».

Мы свернули в проулок. Георгий Анисимович грозно прикрикнул на очередного Тузика или Шарика, свирепо подкатившегося к нам прямо под ноги, и продолжал развивать мысль, не дававшую ему покоя:

— Это один полюс. А случай с Пелагеей Степановной — другой. Ну, выставить для обозрения ее платочек и подойник — это еще туда-сюда. Это вроде как бы ее боевые доспехи. Но костюм, который они хотят снять с нее столь бесцеремонно, зачем его-то выставлять? Выставьте хорошую фотографию. Или живописный портрет. Да я бы еще скульптора попросил руки ее вылепить. Вы видели ее руки? Да записать бы ее беседы с молодыми доярками и телятницами, да биографию ее похудожественней запечатлеть. А схватить платочек и подойник у старухи и сунуть под стекло — это ведь проще простого!

Он перевел дух и совсем уже сердито закончил:

— Живет у нас в селе один старый учитель. Тоже в своем роде знаменитость: полвека тут проучительствовал. Имеет звание — заслуженный учитель республики. Получил человек Почетную грамоту, не успел ее рассмотреть — налетели музейщики, отобрали в музей… Как бы снова не прилетели! Отдайте, скажут, товарищ учитель, для музейного обозрения ваши штаны, в коих вы сидели на кафедре, когда давали свой последний урок перед выходом на пенсию. А что в них особенного, в штанах этих? Штаны как штаны. Чуть сияют сзади, но вполне можно поносить!..

— А как вы думаете, Георгий Анисимович, — спросил я своего провожатого, — ответит Пелагея Степановна музею на это письмо или не ответит?

— Ответит! — сказал Георгий Анисимович. — Она старуха вежливая и деликатная. Как же можно не ответить! Я ей помогу ответ составить. — Он озорно подмигнул мне и закончил — Она на их неделикатное письмо ответит одной деликатной фразой. Из Василия Теркина, кажется. «Я — солдат еще живой!» И все. Точка! Вот вы пришли. Спокойной ночи.

Он пожал мне руку и пошел домой.

Худо бывает человеку с похмелья: все внутри у него как бы дребезжит, словно он не живое существо, а старый неустойчивый буфет, заставленный стеклянной посудой, — кошка мимо пробежит, а он даже и на это ничтожное сотрясение отзывается жалобным, тонким позвякиванием стекла!

Но еще хуже чувствует себя гражданин — проигравшийся в карты, потому что — и это давно известно! — моральные страдания причинают людям большую боль, чем физические.

Именно так чувствовал себя Сергей Аркадьевич Кокушев, заместитель управляющего одной сбытовой конторой, не очень крупной, но и не мелкой.

У нас, несмотря на все сжатия и сокращения, таких учреждений и контор столько, что их вывески у подъезда на фронтоне иного дома налезают одна на другую.

Невыспавшийся, злой, с адским самокритическим жжением в душе, Сергей Аркадьевич сидел в своем стандартно-неуютном кабинете и тщетно пытался вникнуть в смысл деловых бумаг, лежавших перед ним в раскрытой папке на столе.

«Сообщите, когда сможете отгрузить…» А положи я даму — вся игра пошла бы иначе… Потому что я получал ход… «Сообщите, когда сможете отгрузить…» И козырем, собственно, надо было объявить трефу, а не пику!.. «Сообщите, когда сможете отгрузить…»

Открылась дверь, и без стука (на правах многолетней дружбы) вошла секретарь конторы — Агнесса Евгеньевна, седовласая коротконогая дама с властным лицом, одетая в синий шевиотовый пиджачок мужского покроя. В ее слишком ярко накрашенных губах была зажата дымящаяся сигарета.

Агнесса Евгеньевна энергично сунула заместителю управляющего руку, села, не ожидая приглашения, и по своей привычке, безо всяких предисловий, быстро сказала:

— Сергей Аркадьевич, да будет тебе известно, что завтра день рождения Алексея Аполлоновича. Нашему шефу стукнет сорок семь годков! Надо преподнести ему хороший подарок. Вот подписной лист Ты должен его возглавить, как наша первая шишка… после управляющего.

Сергей Аркадьевич посмотрел на подписной лист, потом перевел глаза на улыбающееся лицо Агнессы и поморщился. В кармане у него сиротливо покоилась смятая трешка «На простоквашу в буфете!» — горестно подумал Сергей Аркадьевич. Просить жену дать денег из расходных после бурной ночной сцены со слезами, упреками и яростным шипением сквозь зубы было бессмысленно и бесполезно. Сберегательная книжка тоже хранилась у жены. Занять у кого-нибудь из сотрудников? Неудобно!

— Он у нас еще и четырех месяцев не просидел, а ты уже знаешь, когда у него день рождения! — иронически усмехаясь, сказал Сергей Аркадьевич, поиграв авторучкой и делая при этом вид, что он обдумывает размер подписной суммы.

— Да я знала все его даты на следующий день после того, как он к нам пришел! — с возмущением воскликнула Агнесса Евгеньевна. — Пиши, пиши, не жадничай!

И вдруг Сергея Аркадьевича осенило. Недаром товарищи называли его «оборотистым мужиком» Он положил на стол авторучку и сказал:

Слушай, Агнесса Евгеньевна, вот, понимаешь, какая у меня сейчас возникла мысль… даже. я бы сказал, идея! Ведь выбрать хороший подарок для такого человека, как Алексей Аполлонович, — дело не простое! Надо угадать и угодить. Так?