— Ну не вас же мне держать на руках, Мария Игнатьевна, милая! — усмехнулся Яша.

Он сел на диван рядом со Степкой и небрежно погрузил свою ладонь в его белоснежную шелковистую шерстку.

— Я, Мария Игнатьевна, считаю, что наш брат молодой киноактер должен быть прежде всего организатором. Что такое успех? Это сначала организация, а потом уже талант и все прочее. Если у тебя нет организаторской жилки, то так и пропадешь в безвестности, как последняя собака. Но меня, Мария Игнатьевна, на козе не объедешь!.. Понимаете? То-то и оно!

— Да, но Степка-то мой при-чем тут?

— Мадам Слава, Мария Игнатьевна, это оч-чень капризная дама. И если уж я заставил ее обратить на меня — по-настоящему в первый раз, заметьте! свое благосклонное внимание, значит, я должен, так сказать, закрепить его как следует. Просто так сняться — скучно и неинтересно. Таких снимков сотни. Они мелькают, но не впечатляют, не остаются в памяти у благодарных современников… На Западе, Мария Игнатьевна, кинозвезды это хорошо учитывают. Взгляните на их снимки. Всегда найдете какую-нибудь впечатляющую деталь. Какого-нибудь там ребеночка, собачку, кошечку, попугайчика. Они утепляют снимок и обостряют его восприятие. Снимок не входит, а как бы вонзается в сознание читателя. Психология рекламы, Мария Игнатьевна, — великое дело. Я это хорошо понимаю, меня на козе не объедешь!.. Так я возьму Степку! На двадцать минут, с гарантией?

— Ну… берите!

— Ого, уже звонят. Пошли, Степан!

Киноактер подхватил покорного Степку поперек

тугого пуза и выбежал из комнаты.

…Цветной снимок в журнале получился просто великолепный. Яша Суренский со снисходительной улыбкой юного гения смотрит куда-то вдаль. А у него на коленях важно сидит шарообразный белый, как пена морская, Степка и тоже улыбается, нахально вывалив наружу длинный красный язык. На продувной Степкиной морде написано: «Я хоть и собака, но меня тоже на козе не объедешь!»

Снимок произвел должное впечатление. Яшу поздравляли, Яшу обнимали, Яше звонили по телефону Казалось, долгожданный успех был налицо. И только одно огорчало и даже бесило тщеславного Яшу Суренского поздравлявшие, обнимавшие и звонившие почему-то больше говорили о Степке, чем о нем. Комплименты расточались главным образом в Степкин адрес. Яше приходилось буквально выворачиваться наизнанку, чтобы при встрече с поздравителями направлять разговор в нужную ему сторону.

— Видел твой снимочек. Удивительно физиономия симпатичная… у твоей собачки.

— А подпись под снимком читал? Хвалят меня, знаешь ли!

— Да, да! Читал! Сколько лет?

— Мне? Двадцать три.

— Нет, собачке.

— Собачке три года. Очень строгий критик, между прочим, подпись написал.

— Как зовут?

— Критика?

— Нет, собачку.

— Собачку зовут Степкой. В общем… вот… отмечен!

— А на снимке отметин не видно. Он весь такой беленький, пушистый, как игрушечный. Кланяйся ему!

…Как-то вечером Мария Игнатьевна, Степкина хозяйка, позвала Яшу Суренского к коммунальному телефону. Актер снял трубку и услышал низкое контральто, почти бас.

— Вы киноактер Суренский?

— Да! Кто это говорит?

— Говорит… Софья Павловна Петрушинская. Я только что увидела ваш снимок в журнале. Товарищ Суренский, это судьба. Приезжайте сейчас же ко мне, я вас умоляю!..

— Простите… зачем?

— Я уверена… сердце мне подсказывает, что мы… будем взаимно счастливы. Запишите адрес!

Через полчаса побритый, надушенный, в новеньком костюме и свежем галстуке Яша Суренский уже катил в такси на край города. Сердце его сильно билось, в голове порхали самые соблазнительные мысли.

Большой старый дом с колоннами. Одним духом киноактер взлетел на третий этаж. Позвонил два раза, как было условлено.

Дверь отворилась, и перед Яшей предстала… ужасная помесь старой графини из «Пиковой дамы» с гоголевской Коробочкой. На руках у этого жалкого созданья сидела маленькая несчастная белая собачонка с тухлыми глазами.

— Не убивайте меня! — страстным контральто сказало созданье. — Скажите, что я не ошиблась в своем предчувствии. Он мальчик?

— Кто… он?

— Ваш песик — мальчик, жених?

— Да, он кобе… то есть это… мальчик, так сказать.

— Боже мой, какое счастье! Ведь я пять лет не могу найти достойного жениха для моей девочки. Давайте породнимся, товарищ Суренский. Посмотрите на нее. Ведь правда — прелесть!

Она поднесла невесту с тухлыми глазами к самому Яшиному носу. Ошеломленный киноактер посмотрел на ко всему равнодушную белую собачонку — по всем признакам она была одних лет со своей хозяйкой — и взорвался.

— Послушайте, это… безобразие, в конце концов! Я тринадцать рублей на такси истратил.

Опомнился он уже на улице. Шел мокрый снег. До ближайшей остановки троллейбуса пришлось тащиться пешком три квартала.

Николай Рогожин, студент одного технического института, очень серьезный юноша, считал, что главное определяющее начало современной жизни — это точные науки и техника, а искусство, и в частности музыка, — удел недалеких любителей. И надо же было так случиться, что он влюбился в ученицу музыкальной школы по классу рояля Зинаиду Новосельцеву.

Он познакомился с ней на общестуденческом вечере «вопросов и ответов». Зина показалась Коле Рогожину невероятной, чудной красавицей — новой Клеопатрой в плиссированной юбке колоколом и в туфельках на «гвоздиках». Конечно, это было преувеличением. Состязание с древнеегипетской красавицей Зина Новосельцева, наверное, проиграла бы. Однако надо признать, что Зина действительно была очень хорошенькой девушкой. И если уж находить точное сравнение, то можно сказать, что Зина Новосельцева была похожа на грациозную кошечку. У нее даже глаза были зеленые, с голубоватым отливом, а маленький носик с утолщенной переносицей забавно морщился, когда она сердилась или улыбалась. Коле Рогожину казалось, что она вот-вот фыркнет или замурлыкает.

На том вечере «вопросов и ответов» Коля не отходил от Зины. Он протанцевал с ней подряд три вальса и один западный танец, задал ей, танцуя, великое множество серьезных вопросов, дабы выяснить Зинины взгляды на жизнь, ее вкусы и привязанности, не получил на эти вопросы равнозначного количества вразумительных ответов, проводил после вечера домой и вернулся в институтское общежитие очарованный, ошеломленный, изнемогающий от смятенности чувств и переполнявшей его душу нежности.

Они стали встречаться. Не очень часто — раз в неделю. Его чувство росло от встречи к встрече. Товарищи заметили, что непримиримый Коля Рогожин явно сдает свои идейные позиции в вопросе об отношении к искусству, и в частности к музыке. Однажды он даже сказал, что «Бетховен довольно приличный композитор». Вася Табачников, подмигнув другим Колиным дружкам по общежитию, с невинным лицом спросил его:

— Допустим, у тебя есть два часа на отдых, куда ты лично пойдешь — на каток или на концерт слушать Бетховена?

Коля Рогожин покраснел и ответил:

— Возможно, что пойду слушать Бетховена. Это, в конце концов, зависит…

— Мы знаем, от кого это зависит! — перебил его Вася Табачников, и все засмеялись.

Коля Рогожин покраснел еще больше и сказал, что «вопрос поставлен схоластически и все зависит от настроения». В другой раз ребята читали вслух стихи и кто-то продекламировал из Блока:

Коля Рогожин, который раньше, презрительно кривясь, сказал бы, что «эту рифмованную чушь незачем слушать серьезному, и к тому же до дьявола перегруженному человеку», вдруг произнес задумчиво:

— Красивые звуки! Звезда! Мечтание! Только почему Валентина?

Его спросили:

— А почему не Валентина?

— Мало ли есть других, более звучных женских имен! — сказал Коля Рогожин.

Зине тоже нравился Коля. Когда после концерта или киносеанса он провожал ее домой, они подолгу стояли ночью у ворот под аркой подле дома, где жила Зина, и самозабвенно целовались, смущая пожилых высоконравственных дворничих, которые кричали на них: «А ну брысь отсюда!» — и — в шутку! — грозили молодым людям прозаическими орудиями своего труда — метлой или лопатой.