Он подозвал служителя, и тот принес старенький поводок и ошейник.

Мигуэль Мария дель Прадос сам надел на собаку ошейник и передал поводок Супрунову.

Моряки вторично попрощались с великодушным владельцем цирка и хотели уйти, но… пудель с Супруновым не пошел! Он уперся всеми четырьмя лапами в пол, и его можно было сдвинуть с места только волоком. Моряки ласково уговаривали бедного пса, называя его и Амиго, и Шариком, и даже Сеньором, но он упирался и лишь смотрел на своего хозяина с горьким безмолвным упреком. Посмеиваясь, Мигуэль Мария дель Прадос сказал Супрунову по-английски:

— Ничего у вас не получится. Обождите!..

И, жестко сдвинув брови, он прикрикнул на пуделя по-испански. Тот обреченно опустил голову и покорно, не оглядываясь, пошел с моряками.

…А через три дня теплоход «Владимир» был уже в океане. К ночи стих ветер, океан дышал спокойно всей своей необъятной грудью, и от его могучих вздохов громадина теплохода плавно покачивалась с носа на корму на невысоких продольных волнах.

Свободные от вахты моряки собрались на корме на палубе. Тут же был и Амиго, белый пудель, в прошлом знаменитый цирковой артист. Вот теперь он действительно был белым пуделем, потому что был вымыт и вычищен с той придирчивой аккуратностью, которая свойственна только морякам! Шерсть его стала шелковистой и белоснежной, как в дни его далекой цирковой молодости.

Прихрамывая, Пудель ходил по мерно качающейся палубе, тыкался мордой в колени матросов, приглашал полюбоваться собой. Подошел он и к Сереже Баланову, сидевшему с баяном в руках на парусиновом складном стуле, доверчиво положил белую морду с черными точками глаз и носа на колени. Моряк погладил собаку, потом сказал: «Давай слушай, Амиго!» И негромко, приятным тенорком, подыгрывая себе на баяне, запел. Пел он про узкую полоску заката над лесным озерком, про зеленые березки, про родную свою страну, которую зовут удивительным и нежным именем — Россия.

Пудель слушал песню, вежливо склонив голову набок, словно силился понять незнакомые слова.

В кабинете редактора сатирического журнала, освещенном медовым светом полной луны, стояла чинная, торжественная тишина.

Затупившиеся за день цветные карандаши и воткнутые в свои блестящие наконечники авторучки мирно дремали у себя в хрустальном стакане.

Рукописи рассказов, стихотворений и фельетонов, забравшись в папку с надписью «В набор», покоились в верхнем ящике письменного стола. Лишь одна рукопись сиротливо стыла на ледяном, чисто прибранном стекле, покрывавшем редакторский стол. Она, конечно, тоже рада была бы уйти в теплый ящик, в уютную папку с надписью «В набор», но, увы, на ней красовалась грозная, пригвоздившая ее к холодному столу надпись, сделанная рукой самого редактора: «Не пойдет! Нужно острее!»

Еще на столе находился перекидной настольный календарь на 198… год с листками, означавшими, что сегодня 20 октября, хотя, собственно говоря, было уже 21-е: стенные часы показывали тридцать шесть минут первого. Нужно еще отметить — это важно для нашего рассказа, — что стеклянная дверца одной из многих книжных полок, тянувшихся вдоль стен редакторского кабинета, была полуоткрыта. Днем редактору зачем-то понадобилось заглянуть в старые-престарые, еще начала шестидесятых годов, комплекты журнала, дверцу он потом забыл прикрыть, а уборщица не заметила и тоже не закрыла.

Минутная стрелка на стенных часах подползла к тридцать седьмой минуте первого, когда в кабинет редактора «Крокодила» вбежал резвый, худой, ужасно нахальный мышонок. Он проворно взобрался на редакторский стол, понюхал отвергнутую рукопись и, убедившись в ее несъедобности, брезгливым движением хвостика смахнул забракованный фельетон на пол. Потом он с тем же проворством спустился по ножке стола на пол и убежал искать себе пропитание в других комнатах. Тут-то вот и ожили герои фельетона 198… года. Лежа на столе, они опасались, что утром явится автор, уговорит редактора, и они все-таки пойдут. А очутившись на полу, решили, что теперь они наверняка попадут не в журнал, а в редакторскую корзинку, и очень обрадовались. стали смеяться и подшучивать над своим автором, И вдруг откуда-то сверху раздался громкий, довольно противный голос

— Эй, вы, бедолаги, чего вы там растявкались?

Вслед за тем с книжной полки, дверцу которой забыл

прикрыть рассеянный редактор, соскочил на пол красноносый субъект с хамской челочкой на лбу Потом к нему присоединились солидный гражданин в мешковатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в широких штанах, полноватый, с тупым каменным лицом, потом длиннорукий, с бегающими глазками и сильно развитой ниж ней челюстью, и еще всякие.

Это были сатирические герои начала шестидесятых годов Они тоже ожили и выбрались на свободу, покинув старые пыльные комплекты журнала Вот что наделал коварный мышонок!

Так произошла встреча сатирических героев, разделенных веком друг от друга.

«Герои» познакомились, расселись попарно (сразу же определилось какое-то взаимное притяжение) и стали разговаривать.

На первых порах разговор протекал в теплой и сердечной обстановке: ведь участники знаменательной встречи были героями отрицательными, одного поля ягодами, с известной общностью интересов. К тому же беседа происходила ночью: критики и редактор спали и не могли им мешать, а ночь, как известно, вообще располагает к дружеской откровенности и прямоте суждений.

Однако вскоре между сатирическими героями двух поколений начались препирательства и стычки.

Красноносый с челочкой на лбу наседал на голубоглазого молодого человека, довольно приятного и тихого на вид:

— Ты обожди, не звони! За что, говоришь, тебя в фельетоне-то трахнули?

— Я вам уже говорил: за грубость. Я грубиян, понимаете?

— Не понимаю! Какой ты грубиян?

— Ну как же! В сущности, я даже… хулиган. Вернее, грубиян с перерастанием в хулигана. Старушка ожидала лифт, а я прошел в кабину первым. А когда один пожилой гражданин сделал мне замечание, я ему дерзко сказал: «Не ваше дело! Я очень спешу!»

— Подумаешь, делов на копейку!

— Неужели вам этого мало?

— Нарвался бы он на меня, твой пожилой дядька. Я бы ему показал! Во-первых, обложил бы его как следует, а может быть, и между глаз бы ему заехал. А потом выгнал бы вон из лифта, как последнюю собаку, вместе с этой старухой… А ты… Какой ты, к черту, «грубиян с перерастанием в хулигана»!

— А кто же я, по-вашему!

— Нормальный пижон с перерастанием в положительного гада!

— Слушайте, — с испугом спросил грубиян образца 198… года, — а много было таких, как вы, в ваше время?!

— Немного! Но зато мы были все как ягодка, один к одному, богатыри, не вы!..

…В другом углу кабинета спорили между собой полный гражданин в мешковатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и столь же солидной наружности мужчина в очках.

— Позвольте! — говорил, снисходительно усмехаясь, гражданин в мешковатом пиджаке. — Значит, тот человек пришел к вам и попросил отпуск на три дня?

— Да! У него жена лежала в больнице в другом городе. Ему нужно было ее навестить. Я стал требовать от него письмо, телеграмму… в общем, подтверждающий документ. Не поверил человеку… А он слово давал… чуть не плакал. Равнодушие и формализм, деваться некуда!

— А я бы на вашем месте потребовал у него справку, что жена его действительно больна, — это раз, что больница, где лежит эта женщина, действительно находится там-то, — это два, что вышеупомянутая женщина действительно его жена, — это три, что он действительно ее муж, — это четыре… ну и, конечно, справку от домоуправления… Плюс ходатайство месткома в письменном виде… И потом, когда этот попрыгунчик приволок бы ко мне бумажек девять-десять, вот только тогда, ласково улыбаясь, я бы написал на его заявлении: «Отказать». Формализм так формализм, равнодушие так равнодушие, черт возьми! А иначе и мараться не стоит!

— Послушайте, вы же чудовище! Как вас только терпели?!