— Ты, пожалуйста, маму не задевай! И вообще… я тебе все сказала, а слово у меня твердое. Давай ребенка!

Сима решительно берет из Петькиных рук небесно-синий конверт и идет по переулку. Постояв на углу и проводив глазами ее удаляющуюся фигурку с сильно развитыми бедрами, со стройными ножками, чуть полноватыми, но красивыми — с узкой щиколоткой и крутым легким рисунком икры, Петька обреченно шагает следом за женой к виднеющемуся вдали белому с зелеными куполами зданию церкви. На душе у него — муть.

У паперти, ожидая супружескую чету, стоят кумовья: крестный отец Аркадий Трофимович Задонцев, продавец из магазина «Культтовары», пожилой, благообразный, очень полный, и крестная мать Райка Сургученко, Симина подружка, бойкая, тощая девица со смышленой обезьяньей мордочкой, большелобая, большеглазая, с выдвинутой вперед хваткой челюстью. Райка работает в местном ателье индивидуального пошива, шьет и на дому, главным образом мужские модные рубашки, хорошо зарабатывает и слывет богатой невестой.

А выйти замуж ей, бедняжке, никак не удается, хоть она и знакома благодаря своей профессии со всеми поселковыми холостыми пижонами.

Чмокнув Симу в щеку, кивнув Петьке и наскоро сделав Павлушке «козу», Райка начинает трещать как заводная.

Мы тут с Аркадием Трофимовичем волнуемся, как ненормальные, ваша очередь к попу подходит, а вы все не идете и не идете Я уж думала, у вас семейный купорос получился. Давай скорей своего пудовичка, Симка!

Она ловко и аккуратно берет у Серафимы небесно-синий конверт, смотрит, любуясь, на фарфоровое личико ребенка, и ее нижняя челюсть от избытка чувств еще больше выдвигается вперед.

— У-у, ты мой кнопочка вкусная! — умело покачивая на руках конверт с ребенком, приговаривает Райка. — Уу-у, ты мой кавалер несравненный!.. Только давай с тобой условимся: не реветь, когда батюшка тебя купать станет Не будешь реветь? Договорились? Договорились!

— А нам что же… тут вас ожидать? — мрачно спрашивает ее Петька.

— Ага! Ды ты, Петруша, не беспокойся, мы это дело быстренько обтяпаем, не успеешь соскучиться.

— А нельзя ли нам с Петей… туда? — Сима показывает глазами на открытые церковные двери.

— Нельзя-с! — солидно разъясняет Аркадий Трофимович. — Родителям по обряду не полагается присутствовать. Мы с Раисой Ивановной являемся как бы вашими доверенными лицами при совершении таинства крещения.

— Да бросьте вы, Аркадий Трофимович, бюрократизм разводить! — обрывает крестного отца крестная мать. — Пускай идут!

— Мы пройдем, а вы немного погодя — за нами, — говорит она Петьке и Серафиме. — Встаньте в сторонке и смотрите себе потихонечку! Пошли, Аркадий Трофимович.

…И вот уже Петька Кошелев стоит в церкви, где сладко и душно пахнет ладаном и горелым воском, и видит, как Райка Сургученко передает его сына, голенького и беззащитного, в руки священника.

Священник в золоченой ризе, молодой, чернобородый, с бледным лицом, берет ребенка, звонко и жалобно ревущего на всю церковь, и, подняв усталые глаза кверху, туда, где восседает на пуховых, тщательно выписанных живописцем облаках грозно нахмурившийся старец бог, огромный, в лиловой богатой рясе, из-под которой видны его огромные, голые, беспощадные ступни, перекрещенные ремнями сандалий, негромко произносит слова молитвы:

— Верую во единого бога отца, вседержителя творца…

И так жалко становится Петьке Кошелеву свою родную кроху, дергающуюся с ревом в руках чернобородого священника, так горестно, так невыносимо глядеть на розовую, несчастную попку сына! Петькино сердце больно сжимается от острого чувства жалости. А священник тем же глухим безразличным голосом продолжает произносить торжественные, непонятные, мертвые слова

И вдруг новая огненная мысль возникает в Петьки-ной голове.

«И этот отречется! — думает Петька, глядя на молодого священника с черной щеголеватой бородой. — Он и сейчас-то уже не верит в свои слова. Отречется, как пить дать, и тоже будет разъезжать, как этот Шикунов, по клубам, читать лекции-беседы. Да еще смеяться, язва, станет над такими, как я, Петька Кошелев»

И — новая мысль:

«Пока не поздно, нужно вырвать из его рук сына и бежать отсюда. Скорей бежать!»

Охваченный этим жгучим желанием, подчиненный только ему одному, Петька быстро проходит вперед. Ахнув, Сима спешит за ним, хватает мужа за пиджак, что-то шепчет, но Петька, отмахнувшись от нее, отстраняет крестную мать и крестного отца, смущенных и перепуганных, и оказывается лицом к лицу со священником.

— Стоп! Задний ход! Отдайте ребенка!

Священник смотрит на решительное, ожесточенное

Петькино лицо и, бледнея, тихо говорит:

— Позвольте… по какому праву?

— По праву отца!

Петька протягивает руки, и священник покорно отдает ему надрывающегося от натужного плача сына Петька вырывает из рук крестного отца простынку, заворачивает в нее свою кроху и, прижав драгоценную ношу к груди, быстро шагает к выходу из церкви. Плача, Сима идет за ним. А в церкви творится такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Райка Сургученко и и Аркадий Трофимович спорят, обвиняя друг друга в том, что произошло, причем крестный отец называет крестную мать «вертушкой», а та его «пузаном», свирепо кудахчут по углам черные церковные старухи, кажется даже, что святые угодники на иконах переглядываются и пожимают плечами, возмущенные скандальным происшествием.

Но Петька Кошелев ничего этого не слышит и не видит. Он видит только высокий прямоугольник открытых дверей, и зеленую траву на церковном дворе, и кусок синего чистого неба, по которому в эту минуту быстро проплывает четкий силуэт низко летящего самолета с откинутыми назад сильными крыльями.

Вечером — концерт! Первый настоящий, открытый концерт — с публикой, с афишами, с билетами!

Лена Брускова, только что окончившая музыкальную школу певица, поднялась с дивана, на котором сидела, сжавшись в комочек, и подошла к зеркалу. В зеркале отразилось здоровое круглое лицо с черными, испуганными, чуть удивленными глазами.

— Боитесь? — строго спросила свое отражение Лена Брускова.

Отражение кивнуло головой.

— Вы ничтожное и жалкое существо! — сказала Лена. — Вы не артистка. Вот и всё!..

Ей очень хотелось, чтобы отражение не согласилось с ней. Чтобы оно даже прикрикнуло на нее, но отражение молчало. Лена снова села на диван и взяла со столика афишу. Ее имя — «Елена Брускова» — набранное крупными красными буквами, стояло рядом с именами известного чтеца и популярного пианиста. Лена внимательно прочитала всю афишу, и ей вдруг показалось, что это не она, Лена, будет петь сегодня вечером в Большом зале филармонии, а другая, неизвестная ей, знаменитая и гордая Елена Брускова. Той же Елене Брусковой, конечно, все трын-трава! Она выйдет на эстраду уверенно, смело, розовая, улыбающаяся, в длинном красивом платье со шлейфом. И она не будет бояться наступить на этот проклятый шлейф. Нет, та Елена Брускова умеет обращаться со шлейфом и с нотами; она знает, как надо поклониться публике, чтобы, с одной стороны, в поклоне не было академической холодности, с другой — не чувствовалась девчоночья ученическая восторженность. Та Елена Брускова все знает!.. Конечно, Лене приходилось за время своего учения в музыкальной школе выступать в ученических концертах, но — посудите сами! — разве можно сравнивать закрытый концерт учеников с тем, что Лене предстояло пережить сегодня первый раз в жизни? Как из Лены — вот из этой девчонки с испуганными глазами — превратиться в Елену Брускову, как?!

В соседней комнате послышались грузные шаги. Потом раздался низкий, грубый женский голос:

— Есть тут кто живой или нет?

— Есть, есть, Мария Карповна! — радостно отозвалась Лена. — Идите сюда!

Появилась старуха, такая громадная, широкая и тяжелая, что Лене почудилось, будто в комнату вошел гардероб, одетый в черное поношенное платье из тафты.

Марию Карповну Шарапову знал весь приморский городок, в котором прошло Ленино детство и куда по прихоти судьбы она приехала с путевкой краевой филармонии на свои первые в жизни гастроли. Когда-то Мария Карповна была эстрадной певицей, исполнительницей «старых таборных песен и цыганских романсов». Но это было давно, очень давно! От того далекого времени у Марии Карповны осталась лишь пачка выцветших фотографий (отдельно лежат карточки ее четырех официальных мужей — крепкая старуха пережила всех четверых), высохший лавровый венок с полинявшей лентой, на которой написано: «Нашему многоуважаемому соловушке от купеческого сословия г. Павлодара», и потрепанная папка с нотами. Чего только нет в этой папке! Там и «Отцвели уж давно», и «Он целовал ее», и «О бедном гусаре замолвите слово», и другие, забытые, мертвые теперь романсы и песни. Когда у нее пропал голос, профсоюз выхлопотал старухе пенсию Мария Карповна поселилась в маленьком городке на берегу моря. Она не переставала считать себя артист кой, и в городе любили рассказывать, как однажды, на чьих-то именинах, ее попросили спеть «что-нибудь душещипательное». Принесли гитару. Мария Карповна взяла инструмент, уставилась тяжелым, гипнотизирующим взглядом на блюдо с остатками домашнего винегрета, затянула было хриплым басом «Отцвели уж дав но…», но вдруг отбросила от себя гитару и, как утверждали очевидцы, «у нее по щекам — вот такие! — слезы покатились».