— А где Зоя Никитина? Она мне писала, а потом что-то замолчала.

— Зойка совершенно самостоятельно… — Таня Сорокина запнулась, засмеялась и закончила: —…вышла замуж. У нее уже ребенок — мальчик, можешь себе представить? Но она учится — в аспирантуре. Вообще все наши девчонки оказались на высоте. Да и ребята тоже. Ты читала в газете про Петю Томилина?

— Нет! Пропустила, наверное. А что?

— Он работал на Волго-Доне, на канале. И о нем написали как о замечательном передовике. Он управляет грандиозным земснарядом — можешь себе представить! Но ты-то, ты!.. Какая ты красивая стала, Леночка! Я как увидела афишу: певица Елена Брускова — так и ахнула!..

Таня Сорокина убежала, пообещав прийти после концерта. Голова у Лены кружилась, щеки горели. Раздались звонки — требовательные, зовущие, грозные.

Вошел Григорий Львович. В руке он держал объеденную наполовину виноградную кисть.

— Готовы? — спросил Григорий Львович, проверяющим взглядом окинув Лену с головы до ног.

— Готова!

— Скушайте виноградинку для храбрости! Помогает!

— А я не боюсь! — вдруг сказала Лена с вызовом. — Только… перестаньте есть. Я вас очень прошу!

Григорий Львович пожал плечами и с сожалением положил виноградную ветку на стол.

— Пошли! — сказала Лена.

…И вот совершилось то, что должно было совершиться. Она стояла на эстраде, глядела в полутемный зал, и ей казалось, что люди, сидевшие в первом ряду и смотревшие на нее с жадным любопытством, слышат, как громко — тук-тук, тук-тук! — стучит ее сердце.

Но страх прошел. Теперь Лена была вся во власти какого-то другого, незнакомого еще ей сложного чувства. Это был пьянящий восторг и напряженная внутренняя собранность. Она кивнула сидевшему у рояля Григорию Львовичу, и тот заиграл.

Радостно и легко своим чистым и сильным сопрано Лена запела:

По залу, словно ветерок по листве деревьев, пробежал шум одобрения. Это был успех. Потом она пела еще и еще, и снова был успех. Когда она под аплодисменты благодарного ей зала ушла наконец со сцены, провожавший ее Григорий Львович пожал за кулисами ее горячий голый локоть и сказал:

— Молодцом! Вы будете большой певицей — помяните мое слово.

А чтец Глеб Александрович, улыбнувшись довольно криво и уже без всякой томности, процедил:

— Ого, что в зале-то делается! После вас, деточка, выступать, оказывается, трудновато!

Лена вернулась в свою уборную и почти без сил опустилась на кресло перед зеркалом. Она увидела свои бледные щеки и темные глаза, в которых еще не померк огонь вдохновенья, коробочку из-под аспирина с косточкой, про которую она совсем забыла, засмеялась, счастливая до предела, и сказала своему отражению:

— Кажется, вы стали Еленой Брусковой. Вы довольны?

Отражение кивнуло головой.

Хорошенькую веселую гимнастку с полноватыми, розовыми, как у куклы-голыша, ножками, храбро перелетавшую с трапеции на трапецию под самым куполом цирка, сменил дрессировщик лошадей — пожилой брюнет в традиционном черном блестящем цилиндре, во фраке с длинными фалдами, с гордо выпяченной белой крахмальной грудью.

Он работал молча, очень четко и точно. Лошади его были все как одна траурной вороной масти — высокие, сытые, с лоснящимися выхоленными крупами. Повинуясь резким выхлопам его беспощадно-длинного бича, они все разом поднимались на задние ноги, танцуя под музыку, опускались на колени передних, кланяясь зрителям, валились на песок арены, замирая в мертвенной неподвижности, и снова вскакивали, чтобы снова, храпя и фыркая, мчаться по кругу в сумасшедшем стремительном галопе.

Что-то тяжелое, неприятное было в лице дрессировщика с припухшими подглазьями, с уже оплывающими густо напудренными бледно-сиреневыми щеками и в его манере работать на арене. Но от изысканных его питомцев с расчесанными шикарными гривами вдруг простецки пахнуло знакомым деревенским запахом лошадиного пота, и матрос второй статьи с теплохода «Владимир» Сергей Баланов заскучал. Боже мой, как же далеко отсюда до русских берегов, до родных рязанских полей, до березовых есенинских рощ!

Сейчас, здесь, вся прожитая Сергеем жизнь показалась ему смутным и милым сном. А ведь в сущности-то прожито очень мало. Родился и вырос в колхозе на Рязанщине, работал комбайнером. Потом призыв и служба на флоте на боевом корабле, потом демобилизация и снова флот, но теперь торговый. И вот первый дальний зарубежный рейс Если выйти из цирка и пройти три квартала направо, будет порт Раскачивающиеся в мерной пляске, словно кланяющиеся кому-то, огни судов, стоящих у причалов, гигантские железные скелеты портальных кранов, черная маслянистая вода океанской бухты, крупные, грубые звезды южного полушария над головой Америка! Да еще и Латинская!

Митя Броденко, чернобровый крепыш с плутоватыми узкими глазками, с лицом, сплошь усеянным маленькими, рыжими, веселыми веснушками, бывший нефтяник с кубанских промыслов, несильно толкнул Баланова в бок локтем, шепнул:

— Ты чего зажурился, Сережка?

Сергей вздрогнул, выпрямился и ничего не сказал в ответ.

На арене лошади, поднявшись на задние ноги, болтая в воздухе передними, живой черной угрожающей стеной двигались на пятившегося от них человека во фраке.

Как-то по-особенному резко, оглушительно громко выстрелил бич. Не ожидая исполнения своей команды, дрессировщик повернулся спиной к вздыбленным коням и склонил голову перед зрителями в четком, рассчитанном поклоне. В ту же секунду лошади за его спиной тяжело рухнули на передние ноги и тоже с рабской покорностью наклонили головы, увенчанные царственными белыми перьями.

— Сдается мне, что коньки просят: «Громче хлопайте, ребята, а то наш чернявый бис подумает, що мы худо робили, да и даст нам жизни!» — наклонившись к Сереже Баланову, тихо сказал Митя Броденко.

Сережа понимающе и благодарно улыбнулся другу, и они ожесточенно захлопали в ладоши.

Наконец представление кончилось. Публика валила к выходу. Баланов, Броденко и третий моряк с «Владимира» — долговязый, молчаливый ленинградец Супрунов — стали пробираться через толпу.

Молодой капельдинер в красной униформе, расшитой золотом, подошел к морякам и жестом попросил их задержаться. Друзья переглянулись, удивленные этой просьбой, но остановились у колонны в вестибюле. Ждать пришлось недолго. Вскоре тот же капельдинер подвел к ним пожилого мужчину в светло-сером пиджаке, в белой сорочке с небрежно расстегнутым воротом. Моряки удивились еще больше, узнав в подошедшем мрачного дрессировщика лошадей. Впрочем, лишенный сейчас таких атрибутов гаинственного величия, как фрак, цилиндр и длинный хлыст, он выглядел просто молодящимся стариком с больными, по всему видать, почками.

Вежливо поклон вшись, дрессировщик на плохом английском языке осведомился, понимают ли его советские моряки, которых он, Мигуэль Мария дель Прадос, рад приветствовать в лично ему принадлежащем цирке О советском теплоходе в порту он знает из вечерних газет Супрунов, свободно говорящий по-английски, перевел его вопрос Сереже Баланову и Мите Броденко и от имени всех троих ответил, что советские моряки в свою очередь приветствуют зарубежного артиста, великолепную работу которого они только что видели и высоко оценили. Продолжая любезно улыбаться, показы вая в улыбке ровные, редкой красоты зубы — чудо зубопротезной техники, — Мигуэль Мария дель Прадос предложил морякам пройти за кулисы цирка, посмотреть конюшни и клетки с хищниками. К английским словам он добавлял испанские, понимать его было трудно, но Супрунов все же понял и, объяснив приятелям смысл предложения дрессировщика, прибавил от себя:

— По-моему, ребята, отказываться неудобно. Недипломатично. С точки зрения мирного сосуществования

Конюшня была как конюшня. И пахло в ней так же, как во всех цирковых конюшнях, — навозом, сырыми опилками, аммиаком. Вороные артисты звучно хрупали овес. Но когда Мигуэль Мария дель Прадос положил свою сухую маленькую руку на круп одного из коней — по коже животного пробежала зябкая нервная дрожь Крупный тигр, лежавший на бетонном полу в клетке, проснулся, посмотрел на моряков прищуренными, все и всех презирающими ярко-желтыми глазами и вдруг аппетитно, совсем по-кошачьи зевнул, широко раскрыв зловонную пасть, вооруженную белыми саблями могучих клыков.