— Ну-с, дорогой племянник, что ты будешь пить? молодцевато произнес друг молодежи, разглядывая карточку вин.

— Кальвадос! — сказал Гарри Защепкин.

Официант, склонившийся над столиком, понимающе кивнул:

— Графинчик, «Московской особой». Для начала, понятно!

Быстро была подана водка и закуска. Дядя и племянник хватили по рюмке отечественного «кальвадоса», и Припасов, проникновенно глядя на юного Защепкина, приступил к беседе.

— Скажи мне, Гарри, какая у тебя цель в жизни? — начал он, энергично орудуя зубочисткой. — Впрочем, этот вопрос можно и так поставить: каковы твои идеалы?

Гарри Защепкин налил себе и Припасову еще по рюмочке, выпил свою первый, закусил маринованным белым грибком и сказал:

— У меня сейчас, откровенно говоря, идеалов нет, дядя Лева, потому что я не имею постоянного заработка Живу, как та бедная козочка, которая «бежала через лесочек, схватила кленовый листочек!». Без денег какие могут быть идеалы!

Припасов поморщился Фу, каким гадким цинизмом пахнуло на него от этого откровенного признания Но ведь молодая душа — это бабочка, нельзя хватать ее за крылья грубыми руками.

И друг молодежи мягко заметил:

— Ты, дружок, ставишь вопрос с ног на голову, то есть совершаешь ту же методологическую ошибку, за которую Маркс некогда упрекал Гегеля. Ты говоришь, что не имеешь постоянного заработка. Иди работать— и будешь его иметь! Перед тобой все дороги открыты.

На лице Гарри Защепкина появилось выражение скуки и легкого отвращения.

— Дядя Лева, я это каждый день слышу. Сказал бы что-нибудь новенькое!. Вы что, хотите, чтобы я обязательно «ковал что-то железное»?

— Необязательно на завод тебе идти.

— В деревню гоните? — Гарри Защепкин презрительно прищурился. — На простор пшеничных полей? Сенк ю, дядя Лева!

Он приблизил свою румяную физиономию к лицу Припасова и просительно прибавил шепотом:

— Вот если бы вы меня в свой журнальчик устроили, дядя Лева! По-родственному! Неважно, кем я там буду у вас числиться. А потом, когда волна пройдет, можно будет не торопясь, с вашей помощью выбрать что-нибудь более подходящее!

«Он меня просто не понимает!»— внутренне ужаснулся друг молодежи. Ему захотелось прикрикнуть на этого изворотливого молодчика, но ведь молодая душа — это даже не бабочка, это нежная красивая роза, которая может увянуть от одного холодного слова)

Лев Матвеевич поправил очки, откашлялся и снова заговорил. Говорил долго, красиво, от души, цитируя классиков, перевирая поэтов.

Опомнился он лишь тогда, когда официант принял со стола пустой графинчик из-под «кальвадоса» и поставил вместо него бутылку дорогого крымского портвейна. Припасов удивленно посмотрел на официанта, но Гарри Защепкин заявил:

— Это я заказал, дядя Лева. Сейчас самое время перейти на «старое опорто».

«Он еще и бесцеремонен порядком!»— подумал Припасов и с прежней мягкостью сказал:

— Хорошо, дружочек, давай выпьем по рюмочке портвейна, поскольку мы с тобой давно не виделись и давно не говорили по душам.

После «старого опорто» слова сами так и вылетали изо рта Припасова!

На этот раз он спохватился лишь тогда, когда к их столику подошла молодая девица с распущенными патлами, лежащими у нее на плечах. На девице было надето узкое, плотно ее облегающее, очень короткое платье, подчеркивающее те детали ее фигуры, которые их обладательница считала у себя самыми выдающимися. Гарри Защепкин представил Припасова девице с патлами. Выяснилось, что ее зовут Мадлэн, но можно называть и Матрешей, кому как нравится. Она очень рада, что встретила здесь Гарри, да еще с таким симпатичным дядюшкой.

Лев Матвеевич галантно пригласил девицу посидеть с ними. Она охотно согласилась.

Говорить о значении труда для человека в присутствии Мадлэн-Матрешки было как-то неудобно и неуместно. Быстро прикончили бутылку «опорто», и Припасов сказал, что он отнюдь не против разумных развлечений. Мадлэн-Матреша с ним согласилась: «Не все же работать, надо и отдохнуть в ресторанчике». Тут заиграл оркестр, и девица с патлами сама пригласила Льва Матвеевича потанцевать.

Танцуя, она так прижималась к своему не очень подвижному партнеру, что у Припасова сразу вспотели стекла очков. Он строго спросил Мадлэн-Матрешу, какие у нее идеалы. Остроумная Мадлэн сказала: «Одеяло какое у меня?»— захихикала и назвала Припасова «проказником». Припасов сконфузился, но зашаркал ногами по паркету бодрее. Когда они, потанцевав, вернулись к столику, Лев Матвеевич был, что называется, готов. Бросал на Мадлэн-Матрешу пламенные взгляды и очень громко, на весь ресторан кричал, что молодая душа — это хрупкая бабочка и он, Припасов, никому не позволит хватать ее за крылья. Кончилось тем, что он подозвал официанта и заказал бутылку шампанского.

…В десять минут первого ночи Анна Ильинична в третий раз позвонила по телефону сестре.

— Сонечка, это опять я! Пришел твой свиненок?

— Пришел!.. Анечка, дорогая, он совершенно нетрезвый!

— А где Лева?

— Я спросила, а он сказал: «Не твоего ума это дело, мэм! Заткнись!»

— Позови его!

— Невозможно! Он лег поперек кровати и моментально уснул.

Анна Ильинична в ужасе положила трубку. И сейчас же телефон зазвонил. Анна Ильинична судорожно прижала телефонную трубку к уху — на этот раз с надеждой.

Незнакомый равнодушный бас скучно пророкотал:

— Это квартира Припасовых?

— Да! — чуть слышно прошелестела Анна Ильинична.

— Это гражданка Припасова?

— Да, да! Кто говорит?

— Это из вытрезвителя номер один говорит дежурный. Приезжайте завтра утром за супругом. Он у нас — так что можете не беспокоиться. И деньги возьмите — у него не хватает уплатить за обслуживание. Спокойной ночи.

Боже мой, какая уж тут спокойная ночь!

Случилось все это в дачном поселке под Москвой, на тихой улочке, заросшей травой, в маленьком деревянном домике, почерневшем от времени и дождей

Не знаю, как вы, а я люблю такие домики с палисадником, в котором никнут две-три старушки яблони да жмутся к штакетнику свежие кусты смородины и крыжовника. К калитке палисадника прибита насквозь проржавевшая жестяная дощечка с надписью «Во дворе злая…ака»— первый слог «соб» расплылся, прочесть его уже нельзя. Отворите тихонько калитку и вы увидите эту самую «злую. аку». Она неподвижно лежит на крылечке, положив на вытянутые лапы толстую, заросшую сивой шерстью морду, и сладко дремлет, полузакрыв желтые подслеповатые глаза. Она так стара, что ей даже почесаться и то лень. А ведь когда-то была старая «ака» молодой сильной собакой! Задрав тугой веселый хвост, с басистым лаем носилась она по этому палисаднику, хватала за штаны зазевавшихся письмоносцев, получала пинки от хозяина, видела, слышала и нюхала вкусный, источающий неизъяснимые запахи просторный собачий мир. О молодость, золотая пора безрассудного лая и несправедливых пинков, где ты?!

Не скрою, что деревянные подмосковные домики, почерневшие от времени и дождей, всегда вызывали и вызывают во мне чувство приятной лирической грусти. Как хочется мне рассказать вам такую историйку из жизни их обитателей, которая могла бы тронуть самое черствое сердце, заставила бы просветленно улыбнуться самого хмурого, самого сурового читатёля, улыбнуться и задумчиво произнести вслух:

— Какие славные человеки живут на нашей земле!

Но, увы, по долгу сатирической службы приходится иной раз рассказывать совсем другое, потому что разные люди обитают в этих милых домиках.

Итак, в маленьком деревянном домике, почерневшем от времени и дождей, в дачном поселке под Москвой жили-были инвалид Григорий Иванович Лизютин (в поселке его звали попросту «дядя Гриша») и некто Волосенков Серафим Аркадьевич, заместитель директора одного довольно крупного промкомбината.

Дядя Гриша был здоровенным сорокапятилетним мужиком с вытянутой волосатой физиономией типа «кабанье рыло». Впрочем, «рыло» это было не лишено благообразия, портил его только нос — большой, скучный, с мясистыми ноздрями, структурой и цветом напоминавший ягоду клубнику сорта «красавица Загорья».