— Мы получили по телеграфу ваш рапорт, товарищ Беляшин, и очень заинтересовались. Меня командировали познакомиться с вашим опытом. Возможно, он станет достоянием. Но хотелось бы посмотреть готовые дома в натуре.

У Ивана Ферапонтыча сердце почему-то екнуло тревожно, но он виду не подал.

— Пожалуйста! Машина у подъезда!

— Еще одна просьба: давайте вашу супругу прихватим. Женский глаз, знаете, в таких случаях очень полезен. Позвоните ей, предупредите, что мы за ней заедем.

Позвонил Иван Ферапонтыч своей Анне Сергеевне— строгой женщине на восемьдесят пять килограммов живого весу, — приказал срочно одеться получше и выйти на крыльцо — ждать.

И вот едут они втроем на машине на окраину Верхней Залихватовки Подъезжают к готовым домам, а они не готовы: ни оконных рам, ни дверей. Стоят коробки коробками! Крыша, правда, имеется, — тут строительный ловкач не соврал, но даже самый неприхотливый питекантроп и тот, бродяга, в таких домах долго бы не засиделся.

Иван Ферапонтыч аж позеленел от досады и неприятного чувства, а Вышестоящий же как ни в чем не бывало вылезает из машины и идет в первый попавшийся дом. Иван Ферапонтыч с Анной Сергеевной — за ним. Заходят в первую попавшуюся четырехкомнатную квартиру. Ветер по ней гуляет, газ не горит, вода не идет. Анна Сергеевна — проницательная женщина! — говорит:

— Хорошая квартирка!

Вышестоящий к ней:

— А вы своей квартирой довольны?

— Не жалуемся. У нас все удобства. Только тесновато: три комнаты, а у меня две дочери-невесты.

— Сегодня же переезжайте в эту, четырехкомнатную. Мы Ивана Ферапонтыча премируем за его заботу о людях вот этой новой, хорошей, готовой квартирой.

— Большое спасибо! Но зачем же такая спешка? Тут — видите? — даже рам в окнах еще нету. Будет дом как следует готов — тогда ужо и переедем.

— Вы ошибаетесь: согласно телеграфному рапорту дом готов. И даже акт приемки скреплен ответственной подписью.

— Да какой же болван мог подписать этот акт?

— Простите, но его подписал ваш супруг. Так что придется вам, Анна Сергеевна, сегодня переехать. Покажите героический пример!

Тут Анна Сергеевна покраснела, глазами муженька своего прострочила насквозь и буркнула:

— Не перееду… вплоть до развода!

А Иван Ферапонтыч поник головой и тихо сказал:

— Подвел меня подлец строительный директор

Вышестоящий к нему:

— Вот видите, товарищ Беляшин, как нехорошо получилось. Вас подвел строительный директор. Вы' по восходящей линии — подвели нас. А мы все вместе по нисходящей — кого подвели? Ну-ка, скажите.

Стоит перед ним Иван Ферапонтыч с опущенной головой, молчит.

— Признаете свою ошибку?

Тут бес дернул Ферапонтыча за язык, он возьми и скажи:

— Признаю! Мне бы рапорт вам по почте послать… мы бы тогда все тут успели б в ажур привести. А я, старый дурак, по телеграфу грянул, да еще «молнией». Переложил и плюс не учел темпов современности!..

Посмотрел на него Вышестоящий, покачал головой, повернулся и пошел себе.

Вскоре Ивана Ферапонтыча сняли с его высокого поста и перевели в Нижнюю Подквыровку на другую работу, рангом пониже. Рассказывают, что когда он пришел в новое учреждение, то первым делом взял перекидной календарь и собственноручно черной тушью замазал в нем все красные цифры — чтобы не соблазняться. Поможет ли это ему — не знаю. Поживем — увидим.

В лесу родилась елочка…

Выросла и стала прехорошенькая — зеленая, стройная, иголочки острые, а на них — капельки росы, словно маленькие бриллиантики. Загляденье!

Даже молодые дубки — народ отпетый, избалованный — и те будто свысока, а на самом деле с большим интересом поглядывали на хорошенькую недотрогу.

Шелестят широкими листьями, шепчутся между собой:

— Хороша канашка, елки зеленые!

— А гордая какая! Даже и не взглянет в нашу сторону!

— Да, брат, это тебе не тонкая рябина, что стоит, качаясь, а сама только о том и мечтает, как бы ей к дубу перебраться!

Елочка на дубовые комплименты — никакого внимания: делала вид, что не слышит. Она действительно была гордячкой, ни с кем в лесу не якшалась и разговаривала лишь со своей соседкой — молодой березкой.

Березка тоже отличалась прелестной наружностью, но в другом духе: елочка из породы колючих капризниц, березка — беленькая, тихая скромница. А налетит ветерок — наша тихоня первая всеми своими листочками, пронизанными солнцем, затрепещет, залепечет, засмеется на всю полянку!

Старый сосновый пень, что тут же торчал из земли, на березкину радость отзывался ворчливым скрипом:

— Вот они, тихие скромницы! Недаром, видно, говорят, что в тихом омуте черти водятся!

Однажды в пригожий весенний день елочка-гордячка сказала березке-скромнице:

— Какая-то наша полянка незадачливая! Людей совершенно не видно. Мелькнет раз в неделю какой-нибудь задумчивый одиночка, и всё. Скучно!

Березка-скромница подружке поддакнула:

— Да, да! Мне одна синичка рассказывала — на других полянках каждое воскресенье музыка, танцы, массовые игры. А на нашей… одни зайцы кувыркаются. И то только ночью, когда мы спим!

Елочка сказала:

— Ты знаешь, о чем я мечтаю? Я хочу, чтобы на нашу полянку пришло много, много людей. И чтобы среди них был молодой поэт. Он, конечно, заметит мою красоту и напишет обо мне замечательные стихи.

— А если среди них окажется молодой композитор, — тихо прошелестела березка, — то, возможно, он вдохновится… кое-кем и сочинит мелодию песни. И, конечно, эта песня окажется песней… про молодую березку!

— А потом окажется, что мелодия краденая! — съязвила елочка.

— Но ведь и стихи молодого поэта могут оказаться слабыми, подражательными, да еще, не дай бог, фальшивыми по своему идейному звучанию! — обиделась березка.

— Дуры вы, дуры! — заскрипел старый пень, — Болтаете сами не знаете о чем! Вот накличете на свою голову… будет вам тогда… «и белка, и свисток!».

— На что вы, собственно, намекаете? — презрительно поджав иголки, сказала елочка.

Старый пень рассердился, закряхтел, хотел ей ответить, но тут из него некстати посыпалась труха, и он промолчал.

Вдруг раздался шум, грохот, треск, и на поляну, ломая кусты, выкатился грузовик, наполненный людьми Они сидели в кузове на стульях и на скамейках.

Грузовик остановился. Первым выскочил из машины добрый молодец, красавец собой, вылитый Иван-царевич: на лбу — белокурый чубчик, щеки — кровь с молоком. И одет по-царски: голубая майка на молнии, серые узкие брючки, желтые сандалеты. Вместо серого волка при нем баян — белые пуговки на ремне через плечо.

Огляделся Иван-царевич и молодецки гаркнул:

— Подходящее местечко! Давай, ребята, вылезай!

Люди стали разгружать машину, а Иван-царевич

направился прямо к нашим подружкам — к елочке-гордячке и к березке-скромнице.

Елочка увидела его, замерла, вытянулась, словно зеленая свечечка, прошептала:

— Ай, поэт!

Но Иван-царевич поглядел на нее бесчувственно и подошел к березке:

— Ой, композитор! — затрепетала березка. — Смотрит на меня! Вдохновляется!

Иван-царевич посмотрел на березку, вдохновился и… стал ломать ее ветки одну за другой. Наломал большущий-пребольшущий веник, подкрался к девушке — глаза-васильки, волосы распущенные лежат на плечах, вылитая Аленушка! — да как стеганет ее сзади березовым веником! А сам — бежать! Аленушка — за ним вдогонку!

Сыплет Иван-царевич вокруг полянки резвее серого волка, подгоняет сам себя дурным криком. Бегала, бегала за ним Аленушка — не может догнать! Подбежала к елочке, наломала веток. Пальчики до крови наколола, но все ж таки приготовила порядочную охапку, а потом укрылась за дубком. Иван-царевич пробегал мимо, Аленушка выскочила из-за дерева и давай милого дружка еловым веником причесывать! Повалился Иван-царевич на траву, руки-ноги кверху поднял и нечеловеческим голосом взмолился:

— Сдаюсь, Ленка! Лежачего не бьют!