3

На кадре «Лоти» я задремал. Разбудил меня на этот раз не козлетон муэдзина, а телефонный звонок.

Мужской голос что-то говорил по-турецки. Я сначала по-русски, потом по-французски ответил, что не понимаю турецкого языка. Тогда мужской голос сменился женским — говорила сотрудница отеля. Она по-французски объяснила, что пришли двое мужчин и просят меня спуститься вниз, в вестибюль. Я понял, о ком идет речь! Мой друг, абхазский писатель-сатирик, дал мне номер стамбульского телефона своего родственника по линии жены, потомка абхазцев, перёселившихся в Турцию более ста лет тому назад

— Он вам окажет гостеприимство в квадрате! — сказа, мне мой веселый друг. — Я ему говорил, что вы приедете в Турцию, когда он гостил у нас в Сухуми.

— Что значит «гостеприимство в квадрате»? — спросил я.

— Вы знаете, что абхазцы славятся своим гостеприимством, турки тоже, помножьте абхазское гостеприимство на турецкое — это и будет гостеприимством в квадрате, которое вам окажет Дабри-бей. Так его зовут.

— Чем он занимается в Стамбуле, ваш Дабри-бей?

— Он — владелец ресторанчика, такого… в старотурецком духе. Он добрый, хороший человек. Его даже капитализм не мог испортить!

Когда я прилетел в Стамбул, я позвонил Дабри-бею, его не оказалось дома, — я попросил передать, что привез привет от его родственника, и назвал себя и адрес отеля, в котором остановился.

Я спустился в вестибюль. Навстречу мне шагнул, простирая руки для объятий, пожилой человек в роговых очках, в добротном демисезонном пальто и в шляпе, показавшейся мне старомодной. Мы расцеловались так, как будто знали друг друга не менее ста лет, и Дабри-бей произнес по-турецки длинную и пылкую тираду, из которой я не понял ни слова.

Подошла сотрудница из бюро сервиса отеля и перевела мне суть приветственной речи Дабри-бея на французский. Он выражает свою радость по поводу прибытия господина профессора в Стамбул, сказала сотрудница, благодарит за привет и просит вас оказать ему честь и поужинать вместе с ним, но не у него в ресторане, а в другом столь же интересном месте.

Узнав от Дабри-бея, что я стал «профессором», я несколько растерялся и начал мямлить по-французски, что я сыт и чувствую себя усталым, но тут подошел спутник Дабри-бея, толстоусый брюнет с мощным торсом, похожий на борца или на боксера, а еще больше на кота Бегемота из булгаковского романа про Мастера и Маргариту, и тоже заключил меня в свои могучие объятия.

Гостеприимство в квадрате началось!

Я покорно сел в машину, ожидавшую нас у подъезда отеля, и мы нырнули в круговерть предночного Стамбула. Мы перескочили босфорский мост — замечательное сооружение, как бы висящее в воздухе на стальных струнах, — и потом долго колесили по полутемным улицам и переулкам.

Наконец машина остановилась, надо было вылезать из нее. Мы прошли за угол, пересекли палисадник и оказались перед входом в ресторан.

Мальчик-гардеробщик взял наши пальто, и мы направились в зал, навстречу гремевшей музыке. Небольшой, но хорошо сыгравшийся оркестр играл что-то знакомое, даже больше чем знакомое, но в своей залихватской кабацкой манере. Я остановился, прислушался. Господи, да ведь это же наша «Дубинушка»!

Надтреснутый, с интимной хрипотцой тенор пропел по-русски:

Эй, юхнем… еще раз юхнем!.

Мы вошли в зал и сели за уже накрытый стол. Подходили какие-то люди, видимо соотечественники Дабри-бея, — они почтительно кланялись «профессору* и садились за наш стол. Узкогрудый и бледный молодой человек поцеловал по горскому обычаю мою руку

Официант принес раки для хозяев стола и бутылку белого вина для «профессора», и наша безмолвная тайная вечеря началась.

4

Мы ели, пили, чокались через стол, любезно улыбались. Досада моя на самого себя росла! Хоть бы он скорее кончился, этот трудный ужин! Неужели среди этих симпатичных людей нет ни одного, кто мог бы стать нашим переводчиком?!

Оркестр смолк. Наступила законная пауза в его работе. Пианистка — пожилая, профессионально сутуловатая женщина в черном вечернем платье с блестками — поднялась и направилась прямо к нашему столу. Я встал. Она сказала с улыбкой на хорошем русском языке:

— Дабри-бей говорил, что вы приехали из Советского Союза. Я русская, меня зовут Алевтина Иоаннов-на.

Я пожал ее маленькую сильную руку. Она села рядом со мной на свободный стул.

— Вы давно живете в Стамбуле, Алевтина Иоанновна?

— Фактически всю жизнь. Я, как теперь говорят, из первой эмигрантской волны. Мне семьдесят шесть лет, а привезли нас сюда, когда мне было девятнадцать… Мои родители жили в Кисловодске, я окончила там гимназию. У нас была своя дача на Российской улице. Интересно, сохранилась ли в Кисловодске такая улица? Вы не знаете случайно?

— Не знаю, Алевтина Иоанновна! Вы, наверное, офицерская жена?

Как вы догадались?

Мой отец был военный врач, я хорошо знал офицерскую среду. А потом, вы же сказали, что вы из первой эмигрантской волны. А как могла кисловодская гимназистка в то время попасть в Турцию? Или с помощью генерала Деникина — через Новороссийск, или при содействии генерала Врангеля — из Крыма.

— Из Крыма! Мой муж — я вышла замуж в восемнадцать лет — был врангельским офицером, танкистом. Ему было двадцать два года, когда его танк попал в «волчью яму» в Таврии, в бою под Каховкой на Днепре. Был тогда такой городок… в общем, станция, если я только не путаю… я еще помню станцию Большой Токмак… Тоже где-то там, рядом.

Я слушаю, что мне говорит старая ресторанная пианистка, и у меня возникает странное ощущение полной нереальности того, что происходит. Уже нет ни этого стамбульского ресторана, ни почтенного Дабри-бея, ни его гостей. Река времен вдруг остановилась, потекла вспять и обрушила на нас свои цунами.

Глядя прямо перед собой, Алевтина Иоанновна продолжала говорить, вспоминая то, что было пятьдесят восемь лет тому назад:

— Я племянница генерала Богаевского Африкана Петровича, последнего донского атамана. Его жена моя родная тетка. Я тоже была на фронте в Таврии… Пришла, помню, на какую-то станцию с нашей базы, вижу — стоит поезд. Синие вагоны с атаманскими донскими эмблемами. Я — к часовому: «Вызовите ко мне адъютанта атамана». Вышел интересный сотник, я попросила доложить Африкану Петровичу, что его хочет видеть Аля, его племянница. Африкан Петрович сам помог мне забраться на вагонную площадку, повел в свой салон. А там — ужасный разгром! Что такое?! Оказалось, что атаманский поезд попал в западню выехал на какую-то станцию, а она была захвачена буденновцами. Поднялась страшная стрельба, началась паника, атаман и офицеры штаба бросили свой поезд, разбежались и попрятались в кустах. Буденновцы весь поезд разгромили, но впопыхах забыли подорвать паровоз и ускакали. Когда они ускакали, офицеры вылезли из кустов, развели в паровозе пары — и поскорей ходу оттуда!

Она поднимает на меня свои блеклые, все еще красивые глаза и спрашивает:

— Вы знали Африкана Петровича?

— Знал! Как историческую личность. На Дону было два Богаевских: Африкан — генерал и атаман и его брат Митрофан — учитель, член Донецкого круга, — он славился как оратор, его прозвали «донским соловьем»! Все это было, было и быльем давно уже поросло, Алевтина Иоанновна!

Опустив голову, прижав ко лбу ладонь, Алевтина Иоанновна плачет, подавленная своими воспоминаниями. Мелкие слезинки катятся по ее увядшим щекам. Потом она берет себя в руки, выпрямляется и вновь превращается в светскую пожилую даму. Мы продолжаем наш разговор.

— Как же вам тут живется, Алевтина Иоанновна?

— Я благодарю бога и поминаю добром папу и маму за то, что они учили меня музыке. Музыкант — это та профессия, с которой не пропадешь!.. Видите, там, у стены, стоит мужчина? Вон тот, седой, красивый. Это наш виолончелист и певец! Он грек, его зовут Теодор. Известная личность! Ему шестьдесят семь лет, но девчонки до сих пор за ним бегают, назначают свидания. Он — мой друг, мы давно вместе работаем, — в ее голосе звучат горделивые нотки, — можно смело сказать, что публика на нас ходит!.. В прошлом году с нами случилась большая беда!