Это был Майкл, каким она его помнила. Перемены едва улавливались, действие его на Кирстен осталось прежним. Она вновь была влюбленной тринадцатилетней ученицей-пианисткой, замершей перед афишей двадцатисемилетнего дирижера у входа в «Карнеги-холл». Разница была лишь в том, что прошло уже двадцать лет.

Они стояли не двигаясь, прикасаясь друг к другу только взглядами. Наконец руки их встретились, и этого оказалось достаточно, чтобы границы, разделявшие их, исчезли: Кирстен и Майкл вновь почувствовали себя единым существом.

— Черт тебя побери, Кирстен Харальд, — выдохнул Майкл в ухо Кирстен. — Черт тебя побери за то, что заставила меня ждать так долго.

Все эти годы Кирстен задавалась вопросом, как она будет себя чувствовать, если Майкл снова обнимет ее, — теперь она это знала. Кирстен ожидала, что будет испытывать угрызения совести замужней женщины, но нет: она ощущала себя совершенно так же, как и всегда, когда была с Майклом.

Майкл испугал ее, неожиданно разомкнув объятие. Но он не отпустил Кирстен совсем, а лишь чуть отклонился, чтобы лучше рассмотреть ее лицо.

— Как ты думаешь, я достоин чести поцеловать тебя?

Кирстен кивнула в знак согласия, но поцелуй Майкла был не более чем нежным прикосновением губ, и Кирстен сама превратила его в настоящий поцелуй. Крепко обняв Майкла за шею, Кирстен страстно впилась в его губы и не отрывалась, пока оба едва не задохнулись. И после этого она, сжигаемая желанием, потянулась за вторым поцелуем. Но Майкл отстранился от нее, и холод снова сковал льдом начавшее было оттаивать сердце Кирстен. Ею овладело смущение и ожесточение. Кирстен мучительно пыталась сообразить, что сказать.

— Тебе нравится снова жить в Бостоне? — спросила она наконец, выбрав, как ей казалось, самую безопасную тему.

— Просто замечательно. — Майкл засунул руки в карманы брюк и принялся изучать носки собственных ботинок. — Это действительно возвращение домой, во всех смыслах этого слова.

— А мальчики?

— Они оба учатся в Гарварде.

— Боже мой! — изумилась Кирстен. — Неужели прошло столько времени?

— Так ведь у тебя тоже двое собственных. Девочка и мальчик, верно? — Кирстен кивнула. — И собирается кто-нибудь из них пойти по стопам своей блестящей матери?

— Если послушать мнение их отца на этот счет — нет. — Кирстен заметила, как напряженно слушал ее ответ Майкл. — А как твои дети?

Майкл невесело засмеялся:

— Боюсь, что мы вырастили математика и морского биолога. Для них музыка — это «Битлз», Боб Дилан и Саймон и Гарфункель.

— У них электрический вкус, мягко говоря, — заметила Кирстен. — Тебя беспокоит, что никто из них не хочет стать музыкантом?

— Думаю, что в той же степени, в какой моего отца беспокоило то, что я хотел дирижировать, а не играть. Но я смирился. Мы даем нашим детям лишь начало и не имеем никаких оснований рассчитывать на то, что они пойдут по нашим стопам.

Кирстен казалось странным, что они с Майклом говорят теперь о детях. Ощущение реальности происходящего вдруг стало покидать ее: разговор то звучал, то куда-то пропадал, она то чувствовала собственное тело, то совершенно нет. Крушение надежд, почти абсурд. Искушение и раздражение: смотреть можно, трогать нельзя. Препятствие, которое ей не преодолеть.

— Пожалуй, нам пора, — сказал Майкл. — Мы уже на пять минут опоздали на репетицию. — Но она не двигалась. — Кирстен?

— Я слышу, Майкл. — Он двинулся к двери, и Кирстен запаниковала: — Майкл, подожди!

Быстро обернувшись, Майкл поспешно подошел к ней:

— Что, Кирстен?

Она больше никогда не попросится играть с ним, никогда. Кирстен хотелось убежать, но она словно приросла к месту, не в силах пошевелиться. Они потеряли столько времени, за которое можно было бы залатать ту громадную брешь, что возникла между ними! Кирстен обманули, обманули, обманули!

На Майкла было больно глядеть. Часть его, все еще принадлежавшая только Кирстен, тосковала и стремилась сжать любимую в объятиях, но другая часть, принадлежавшая по-прежнему любимой и желанной жене, строжайше запрещала поддаться порыву страсти.

— Может, это поможет, — тихо сказал Майкл, вкладывая в холодную, как лед, ладонь Кирстен золотой брелок с выгравированной на нем только сегодня утром надписью. — Я дарю его тебе сейчас, потому что вечером, после концерта, у нас, вероятно, не будет времени. Роксана здесь, в Лос-Анджелесе. Поскольку оба мальчика в колледже, она теперь большую часть времени путешествует со мной.

Майкл уже взялся за ручку двери, когда Кирстен вновь окликнула его.

— Обними меня, Майкл, — хрипло прошептала она. — Только на минутку. Пожалуйста.

Майкл заключил Кирстен в объятия и почувствовал, что не в силах больше сопротивляться своим чувствам к ней.

— О, Кирстен, моя Кирстен. — Майкл зарылся лицом в ее черные мягкие волосы. — Если бы ты только знала, как я по тебе скучаю! Не было и дня за все шесть лет, чтобы я не думал о тебе, чтобы ты не была частицей всего, что я делал за это время. Если бы ты только знала, чего стоило мне быть вдали от тебя!

На этот раз в поцелуе растворились не они, а весь остальной мир. И Кирстен знала, что великолепие настоящего момента никогда не потускнеет и ничто не сможет удержать ее от новых концертов с Майклом, которых впереди будет еще очень и очень много.

К великому разочарованию Кирстен, ранние способности Мередит к игре на фортепьяно постепенно угасали, так же как и интерес дочери к музыке. После того как Джеффри определил дочь в престижную частную школу Гринбрайер, располагавшуюся на Северном побережье в бывшем замке Вандербилд, Мередит направила всю свою бурную энергию на новое, очень волнующее девочку занятие — приобретение друзей. Фортепьяно вдруг показалось ей скучным. А Мередит стремилась к развлечениям, как почти все девочки ее возраста.

Волнующие секреты, скакалки, «дурачки» и «палочки-выручалочки». Велосипед, роликовые коньки, пятнашки. Ссадины на коленках и волдыри на пятках, сломанные ногти и исцарапанные руки — с этим невозможно было бороться. Так что по прошествии некоторого времени Мередит окончательно потеряла интерес к мечте, которую лелеяла скорее мать, нежели сама девочка. И хотя сердцем Кирстен горько сожалела о выборе, сделанном дочерью, головою она нисколько не осуждала ее.

Теперь, когда Кирстен занималась музыкой, компанию ей составлял Джефф, научившийся тем же детским мелодиям, которые в свое время играла старшая сестра. Если Мередит расстраивала, то Джефф поражал. Спроси кто-нибудь Кирстен о любимом слове ее сына, и она ответила бы: «еще». Мальчику постоянно нужно было, чтобы мать играла «еще», чтобы «еще» учила его играть, «еще» показать ей, как преуспел он в собственной игре. Джеффри Пауэл Оливер III был совершенно ненасытен в своих занятиях музыкой, в которых Кирстен помогала ему уже чуть ли не с неохотой. Становилось все очевиднее, что из них троих двухлетний Джефф, с его серьезным, постоянно на чем-то сосредоточенным взглядом голубых глаз, вне всяких сомнений, наделен самым большим талантом.

В том году, к Пасхе, они с Джеффом упорно трудились над «Вот грядет Петр», примерно так же, как в свое время Кирстен разучивала святочные песенки с Мередит. И, так же как с Мередит, они играли с сыном в свою любимую игру. Как только Кирстен делала вид, что собирается поднять мальчика от фортепьяно, он смотрел на нее мрачным взглядом и очень мягко говорил:

— Еще, мамочка, еще.

Кирстен делала задумчивый вид, как бы размышляя, стоит ли продолжать, Джефф крутился на стульчике и продолжал упрашивать:

— Еще, мамочка, ну, еще!

Кирстен наконец «сдавалась», И Джефф принимался молотить по клавишам: левой — по белым, правой — по черным.

Но в пасхальное воскресенье Кирстен и Джеффу пришлось выступать перед публикой, состоящей всего из трех человек — бабушки, Мередит и Агнес Маклоглин. У брата отца, Чарльза, рано утром случился очередной удар, и он умер прежде, чем приехала «скорая помощь». Кирстен решила не лишать детей праздника, ведь дядя Чарльз был для маленьких Мередит и Джеффа всего лишь малознакомым родственником-инвалидом.