К своему удивлению, Кирстен обнаружила, что светские беседы, как правило, не выходят за рамки обмена очевидными банальностями и поверхностных пересудов о политике. Политикой Кирстен никогда не интересовалась. Полностью поглощенная музыкой, она была совершенно аполитична. Но в последнее время Кирстен начала менять свои взгляды по этому поводу. И, по-видимому, не только она.

Политики пятидесятых и в самом деле были скучны и надоедливы. Но начиналось новое десятилетие, а с ним, казалось, и новая эра. Страна наконец вырвалась из длительного периода добровольной самоизоляции и вступала на новый путь. Люди не изменились, но само время требовало перемен. Необходимо было стать активными, заразиться идеей, использовать свой шанс — во имя самих себя, во имя нации и всего мира.

И вот появился человек, отвечавший этим требованиям, — сорокатрехлетний сенатор от штата Массачусетс, розовощекий красавец с лицом кинозвезды, выдвинутый в кандидаты на пост президента в июле на национальном съезде демократической партии в Лос-Анджелесе. Звали его Джон Фицджералд Кеннеди. Молодое поколение и люди, исполненные надежд, увидели в нем своего первого настоящего героя. Вся страна, что называется, влюбилась в него с первого взгляда.

— Нет, он, конечно же, красавчик, с этим я не могу не согласиться, — заметила Дирдра, обращаясь к Лоис Холден на коктейле в доме Бакли.

Был поздний вечер конца августа.

— Красавец мерзавчик, — сверкнул глазами Джеффри. — Он — католик. Выбрать католика — все равно что пригласить в Белый дом папу римского.

— Совсем не обязательно, — вмешалась Кирстен. Джеффри аж передернуло. Он уже устал слушать восторженные речи жены о Джоне Кеннеди. — В своих выступлениях Кеннеди всегда подчеркивает, что в случае победы на выборах его католицизм никогда не поставит его в зависимость от Ватикана. И я ему верю.

— Да оставьте вы его. — Властным взмахом руки Лоис отклонила речь Кирстен. — Вы видели, как она одевается?

— Вы имеете в виду Джеки? — Дирдра сделала вид, что готова упасть в обморок. — Дорогая, она покупает только европейские наряды.

— И, по-видимому, обожает Живанси.

— У нее кривые ноги, — с мрачным видом заявил Джеффри, подхвативший с серебряного подноса у проходившего мимо официанта очередной бокал шампанского.

Алек Холден расхохотался:

— Кривые или нет, но любому ясно, что после восьми лет «мамочки» в роли первой леди мы поимеем нечто гораздо лучшее.

Джеффри приложил палец к губам и показал глазами на хозяина вечера — стойкого и консервативного республиканца, каких еще поискать.

— Не богохульствуй, Алек, — полушепотом предупредил Джеффри.

Но Алек ничуть не испугался.

— Согласен, я не в восторге от Никсона. — Вице-президент Эйзенхауэра Ричард Никсон был только что выдвинут в Чикаго в кандидаты на пост президента от республиканской партии. — Зато Генри Кэбот Лодж, вице-премьер самого Никсона, — действительно стоящая персона.

Кирстен вспомнила слова Кеннеди, назвавшего республиканцев партией прошлого, и процитировала это высказывание. Все вокруг застонали.

— Похоже, старина, что у тебя в руках кролик-демократ. — Алек сочувственно поднял бокал в сторону Джеффри.

— И все это говорит та, которая еще два месяца назад говорила о политике только языком полонеза.

— А что вы скажете о его идеях? — продолжала упорствовать Кирстен. — Неужели они нисколько вас не вдохновляют?

— «Новый рубеж», — насмешливо процитировал Джеффри. — Звучит прямо как окрик загонщика скота. И без сомнения, он верно выбрал парня, который поможет ему соорудить этот загон для скота.

Джеффри имел в виду партнера Кеннеди по предвыборной гонке Линдона Бейнса Джонсона из Техаса. Все, за исключением Кирстен, одобрительно рассмеялись.

— «Новый рубеж» — это вовсе не тот предел, которым ограничивали переселенцев, — настаивала Кирстен. — Кеннеди говорит о том, что движение вперед необходимо и возможно, и я вижу в этом живое начало.

— На твоем месте, дорогая, я приберег бы весь этот пыл для музыки. — И одарив ее снисходительной улыбкой, Джеффри положил конец спору: — Искренность и политика никак не сочетаются между собой — и не будут сочетаться.

«В этом ты не прав», — возразила про себя Кирстен.

Шутливое предложение Джеффри обратить свою страсть на музыку в каком-то смысле было справедливым, поскольку в последнее время Кирстен и впрямь не хватало чувства в игре, и Наталья сразу же заметила это.

— Что случилось, Киришка? — Постаревшая учительница остановила любимую воспитанницу на середине новой пьесы. Кирстен вспомнила о прошлой ночи, когда Джеффри в очередной раз оказался импотентом, и сдержалась, чтобы не поморщиться. — Ты ведь счастлива?

Уставившись в ноты, Кирстен кивнула:

— Разумеется, я счастлива, просто устала немного, вот и все. У меня дом в сорок комнат, теперь за всем приходится следить и…

— Прекрати!

Кирстен подскочила.

— Ты ведь совершенно не занимаешься своим хозяйством. В твоей игре я не слышу никакого хозяйства, зато я слышу тоску по чему-то.

На этот раз Кирстен ответила не сразу.

— Прости. Я сыграю чуть громче.

— Вопрос не в том, чтобы играть громче, — ты не можешь сыграть то, что не чувствуешь.

Кирстен повернулась к наставнице лицом:

— Просто я немного устала, вот и все.

Наталья вздохнула. Она слишком хорошо знала Кирстен, чтобы слова последней могли ее убедить. Но она знала и то, насколько ее любимица упорна в своем стремлении одержать победу в любом деле. Ласково поцеловав Кирстен в обе щеки, она попросила ее сыграть сонату сначала. И Кирстен не разочаровала ее.

Кирстен получила от Нельсона программу своих выступлений в наступающем сезоне в один день с результатами анализов, подтверждающих ее беременность. Судя по всему, она зачала в ту первую брачную ночь. Кирстен охватил ужас. Скоро, слишком скоро. Она не готова. Не прошло и двух месяцев, как она замужем, а тут приходилось сразу же готовить себя к новой роли. Роли матери.

Кирстен тут же подошла к телефону, намереваясь позвонить Джеффри, Но аппарат зазвонил как раз в тот момент, когда Кирстен протянула к нему руку. В трубке раздался голос матери.

— Что?

Когда Кирстен наконец вникла в слова матери, комната заплясала у нее перед глазами.

— Я тебе не верю.

Наталья, ее драгоценная Наталья, упала и умерла от сердечного приступа сегодня утром, на улице, прямо напротив «Карнеги-холл».

— Кто мамина любимая девочка, а? Кто она, Мередит? Кто мамина единственная драгоценность, — едва слышно щебетала Кирстен, покрывая бесчисленными нежными поцелуями темноволосую головку дочери. — Кого мамочка любит? Правильно, ангел мой, мамочка любит тебя. — Ухватившись ручонкой за прядь черных волос Кирстен, Мередит засунула ее кончик в рот и с удовольствием принялась посасывать. — Тебе нравятся мамины волосы, да? Пройдет время, и у тебя будут такие же волосы, как у мамочки, и ты сама будешь их расчесывать. А знаешь, что еще ты будешь уметь, дорогая? Ты будешь играть на рояле совсем как твоя мамочка, а может Сыть, и еще лучше. Я научу тебя, ангелочек.

Теперь это стало мечтой Кирстен — привить дочери свою любовь к музыке и быть для Мередит тем, кем была для нее любимая Наталья. Кирстен снова вспомнила о Наталье, и нижняя губа ее задрожала. Прошел почти год, как Наталья умерла, но чувство потери и опустошенности по-прежнему постоянной болью сжимало сердце.

Временами Кирстен казалось невозможным, что Натальи нет. Занимаясь музыкой, Кирстен часто отрывала взгляд от нот, ожидая увидеть рядом свою учительницу, покачивающую головой в такт музыке. Когда возникали трудности с разучиванием произведения, Кирстен продолжала машинально подходить к телефону, чтобы набрать номер Натальи. И она до сих пор отказывалась работать с кем-то другим — для Кирстен это было святотатство. Она предпочитала учить себя сама надеясь, что Наталья одобрила бы результаты. Во всяком случае, публика одобряла, о чем говорил еще больший, чем прежде, спрос на Кирстен.