Кирстен с большой неохотой села за инструмент. Но, пока она разминала пальцы, в ней произошла удивительная перемена. Безо всякой видимой причины пианистке вдруг захотелось поразить Эндрю Битона, ей вдруг стало просто необходимо потрясти художника. Как это было когда-то с Нельсоном Пенделом, Кирстен решила начать с «Токкаты» Прокофьева и с наслаждением атаковала клавиатуру всеми десятью пальцами. Вскоре к Кирстен вновь вернулось самообладание.

Как только Эндрю Битон начал делать первые наброски, он уже воочию видел будущий законченный портрет. Руки художника едва поспевали за растущим в душе восторгом: впервые в жизни он был настолько заинтригован и воодушевлен предметом своей картины. Кирстен Харальд — это мечта любого художника. Фотографы улавливали в ней только то, что она сама заставляла их увидеть — лакированную поверхность. Но то, что Кирстен бессознательно открыла Битону, сидя за роялем, вся поглощенная своей музыкой, было совершенно иным. Эндрю ясно видел перед собой страстную и неудержимо чувственную женщину, скрывавшую под тщательно оберегаемой маской внешнего спокойствия смятенность и пылкость натуры.

Затем Кирстен исполнила «Токкату» и «Патетическую» Бетховена, две прелюдии Листа и мазурку Шопена и принялась за шубертовскую сонату. Но она вновь чувствовала себя беспокойно и неуютно под пристальным взглядом серых глаз Битона, будто сидела перед ним абсолютно голая. Злясь на себя за собственную слабость, Кирстен доиграла сонату в резком форте и закончила ее серией трубно звучащих арпеджио.

Оторвав на мгновение взгляд от клавиатуры, Кирстен обнаружила, что Эндрю Битон с изумлением смотрит на нее.

— Мне в жизни не приходилось производить на кого-либо столь отрицательное впечатление, как на вас, — признался Эндрю. — И если бы бедный Шуберт когда-нибудь услышал свое произведение, насмерть задушенное подобным образом, уверен, он навсегда отказался бы сочинять музыку.

— А разве я не предупреждала, что вы меня нервируете?

Кирстен с грохотом захлопнула крышку рояля и нервно скрестила руки на груди.

— Ну а теперь можете расслабиться. — Эндрю закрыл альбом для эскизов и положил карандаш в пенал. — Я закончил вас мучить.

Битон направился к выходу, и Кирстен, вскочив из-за рояля, поспешила за ним. Внезапно и непонятно почему ей стало жаль, что Эндрю уходит.

— Вы, несомненно, разбираетесь в музыке. — Кирстен семенила рядом с Битоном, пытаясь поспеть за его гигантскими шагами.

— В колледже я факультативно занимался музыкой.

— А где вы ходили в школу?

— На северо-западе. Я из Чикаго.

— Не хотите чашку кофе? — решилась наконец Кирстен, когда они уже подошли к входной двери.

— Спасибо, но я уже опаздываю на другую встречу. Извините.

Битон указал глазами на шарообразную дверную ручку, которую Кирстен накрыла рукой, словно спрятала от гостя. Кирстен быстро отдернула руку, чувствуя себя совершенно нелепо.

Эндрю заметил происходящую в Кирстен борьбу чувств и почти поддался соблазну изменить свое решение и не уходить. Кирстен просто завораживала взгляд — она была притягательной загадкой. Удивительным сочетанием крайностей. Огонь и лед, земля и небо. Сейчас — женщина, через мгновение — ребенок. Расчетливый самоконтроль в ней неожиданно сменялся вспышками жуткого раздражения. Она одновременно манила и отталкивала. Наблюдая смятение в душе Кирстен, Битону стало жаль эту красивую женщину. Но Эндрю, испытывая угрызения совести и сожаление, все же отворил дверь.

— До свидания, Кирстен Харальд. — И то, как охрип его голос, удивило самого Битона. — Спасибо вам. Вы действительно воплощаете собой настоящее искусство.

Несмотря на то что дверь за Битоном закрылась, у Кирстен было такое впечатление, что художник вовсе не уходил, она продолжала чувствовать его присутствие в комнате. Проведя с Эндрю Битоном менее двух часов, Кирстен была уверена, что он узнал о ней больше, чем кто-либо на свете. У Кирстен было такое ощущение, что Битон, рисуя ее, оказал на нее физическое воздействие. Кирстен попыталась понять, что же на нее так подействовало — Битон-художник или же Битон-мужчина, и постаралась заставить себя хоть чуточку успокоиться. Ответ пришел, когда Кирстен легла спать. Она напрочь забыла о художнике и никак не могла избавиться от воспоминаний о мужчине.

Кирстен вскрыла большой коричневый конверт и осторожно извлекла из него посвященный ей номер «Тайм». Родители, стоя за спиной Кирстен, с любопытством заглядывали через плечо. Кирстен нервно прищурила глаза и наконец осмелилась взглянуть на окаймленную красной полосой обложку журнала. Первое, что бросилось ей в глаза, было имя Битон, жирными заглавными буквами выведенное на ее левом плече. Так написать мог только любовник. К своей досаде, Кирстен ощутила, как ее пронзила дрожь возбуждения. Но чувство это моментально улетучилось, как только за спиной неожиданно раздалось деликатное покашливание отца, а мать в обычной своей манере зацокала языком. Настроив себя на самое худшее, Кирстен наконец широко открыла глаза и постаралась посмотреть на свое нарисованное лицо так, как его увидели родители.

Портрет Кирстен, выполненный Эндрю Битоном, сильно отличался от фотопортретов, сделанных Антони Армстронг-Джонсом или Ричардом Аведоном. Кирстен Битона была двадцатишестилетней загадкой: униженная, но полная достоинства, невинная, но чувственная. Чарующий блеск соблазна и отрешенности в ясных васильковых глазах. В целом, однако, портрет неприятно поразил Кирстен. Эндрю Битон увидел лицо, которое она сама видела каждый раз, рассматривая свое отражение в зеркале после любовных утех с Майклом.

За тридцатишестилетнюю историю журнала «Тайм» ни один из его номеров не раскупался столь стремительно, как этот — с портретом Кирстен Харальд на обложке. Впервые в своей жизни знаменитая пианистка дала столь обширное и подробное интервью. Каждый имел собственное мнение об обложке, каждый имел собственное мнение о статье. Но, какими бы ни были эти мнения, никто не мог оспаривать тот факт, что Нельсон оказался прав. На Кирстен повсюду появился спрос. Похоже, весь мир внезапно открыл для себя классическую музыку, и американская пресса немедленно стала выжимать из этого деньги, сделав из Кирстен то, чего никогда еще не было в мире классической музыки: Кирстен стала звездой и для массовой культуры.

— Невероятно, это просто невероятно! — Нельсон пытался одновременно жевать содовую таблетку и говорить. — Ты делаешь для классической музыки то же, что Элвис Пресли сделал для рок-н-ролла. — Нельсон пристально посмотрел на спокойно сидевшую перед ним Кирстен и, захватив со стола кипу листков, протянул их девушке. — Знаешь, что это такое? Заявки на интервью. Все крупные газеты и журналы, все крупные радио- и телестанции горят нетерпением взять у тебя интервью. Твою игру хотят слышать все — от школьников до тюремных заключенных. Все в мире мечтают аккомпанировать тебе на концерте. Какой-то город в Оклахоме собирается назвать твоим именем центральную улицу, а одна из музыкальных школ в Атланте уже переименована из музыкальной школы имени Гайдна в музыкальную школу имени Харальд. А теперь скажи мне, как ты сама ко всему этому относишься? — бросив письма, мягко спросил Нельсон.

На лице Кирстен появилась широкая улыбка.

— Мне нравится. Думаю, миру классической музыки не помешает немного свежего воздуха. А ты как считаешь?

К следующему апрелю Кирстен прибавила еще четыре амулета на свой браслет и коллекция колец пополнилась четырьмя новыми экземплярами. Их значение, однако, было далеко не таким существенным, как число. За весь год Кирстен видела Майкла всего четыре раза, когда им довелось вместе выступать, а время, проведенное с Джеффри, в сумме составило только четыре недели.

К великому ужасу Кирстен, Роксана сопровождала Майкла во всех четырех поездках, похоже, с единственной целью — оградить мужа от каких-либо посягательств. Ее присутствие лишало их возможности хотя бы минутку побыть наедине, делая еще более неопределенной и без того невыносимую ситуацию.