— А теперь, если у вас все, мисс Харальд, я позволю себе вернуться к гостям. Они, должно быть, заждались хозяйку.

Тривс сам проводил Кирстен. Тихо закрывшаяся за ее спиной дверь была не просто дверью в чей-то дом — это были наглухо закрывшиеся для Кирстен ворота собственной блестящей карьеры. Мысли Кирстен вновь обратились к тому, что сказала Роксана. Клодия. Дело рук Клодии. Клодия, утверждавшая, что любит Кирстен, преследовала ее всю жизнь подобно обезумевшему фанатику.

Кирстен вспомнила капризный характер этой женщины, разорванные акварели, квартиру на четвертом этаже, превращенную ею в свое святилище. Кирстен била дрожь, которую она не в силах была остановить. Бедный Эрик. Ее бедный, любимый Эрик. Он женат на сумасшедшей.

Кирстен открыла сумочку и достала из нее последний присланный Майклом золотой брелок. На нем должна была красоваться надпись: «Амстердам. 18.11.70».

Крепко стиснув брелок в кулаке, Кирстен дала себе зарок, что когда-нибудь и на этом брелке появится надпись. Она никогда не сдастся. Она снова будет играть с Майклом. Будет, клянется, что будет.

Кирстен и сама не знала, как ей удалось до конца лета сохранить в тайне свой ужасный секрет. Но в любом случае ее домашние вскоре должны были узнать правду, и все же Кирстен хотелось отсрочить этот момент как можно дольше. Благодаря стараниям Нельсона у нее все-таки набралось четырнадцать концертов и тридцать один сольный концерт. И эти выступления были единственной ее надеждой. С их помощью она снова завоюет публику и прессу.

Но сбыться этому было не суждено уже никогда. Через час после того как Кирстен поселилась в номере «Мэйфлауэр-отеля», позвонил Джеффри.

— Кирстен, ты должна первым же рейсом вернуться домой, — без предисловий выпалил Джеффри. — Пропала Мередит.

Все походило на какой-то фильм и, казалось, не имело к Кирстен отношения. Гостиная, забитая полицейскими в голубой униформе и людьми в бежевых плащах, с беспрерывно скрипящими карандашами. На диване маленькая черноволосая женщина с застывшим лицом; высокий темноволосый человек и худой брюнет, стоящие у окна; несколько слуг, безмолвно суетящихся в дверях. Извилистая дорога, ведущая к большому каменному дому, забитая бригадой полицейских машин. На лужайке перед домом снова полицейские со сворой немецких овчарок.

— Почему бы вам не подняться наверх и не прилечь, мисс Оливер? — предложил ведущий расследование лейтенант Роберт Дональдсон из районного отдела полиции. Кирстен растерянно, не понимая, посмотрела на него. Офицер повторил свое предложение и жестом подозвал одного из своих помощников.

— Я сам провожу ее наверх, лейтенант. — Джеффри жестом остановил направившегося было к Кирстен сержанта и помог жене встать на ноги. — Пойдем, дорогая. — На лице Джеффри застыла заботливая улыбка.

Но как только дверь в спальню закрылась, маска приличия слетела с лица Джеффри, оно приняло озлобленное выражение.

— Это ты во всем виновата, только ты, и никто больше. Если бы ты была здесь, этого никогда бы не случилось. Если бы ты чаще бывала дома, тебе, может быть, удалось бы вырастить послушную дочь, а не ребенка, который вечно против всего протестует. Тебе известно, что это уже вторая девочка, пропадающая за последний месяц на Северном побережье? Разумеется, не известно, откуда? Ты ведь почти никогда здесь не бываешь! Хочешь, я расскажу, что случилось с первой девочкой? Хочешь? — Джеффри резко сунул руки в карманы пиджака, чтобы не дать им волю и не вцепиться в горло жены. — Черт бы тебя побрал, Кирстен. Если бы ты всегда была дома, а не только в летнее время, как вожатый в скаутском лагере, этого никогда бы не случилось. Будь ты прежде всего матерью, а не музыкантшей, Мередит была бы сейчас здесь.

Кирстен всю трясло. Она настолько обезумела, что едва могла ясно соображать или формулировать связные предложения. Ее дочь пропала. Ее прекрасная, обожаемая девочка не вернулась домой. Ощущение было такое, будто Кирстен потеряла частичку самой себя и не знала, где ее искать. Мередит пропала, и Джеффри теперь говорил, что в этом ее, Кирстен, вина. Кирстен нервно комкала в руках носовой платок: ее ли это вина?

— Что ты сказала? Я не расслышал.

Кирстен даже не отдавала себе отчет в том, что бормочет вслух.

— Я была хорошей матерью, — выдавила она из себя помертвевшими губами.

Джеффри лишь презрительно фыркнул. Кирстен вздрогнула. Ее доченька пропала…

— «Я была хорошей матерью», — передразнил Джеффри и повернулся к жене спиной.

Кирстен вся сжалась в комок.

— Но ведь я не единственная работающая мать в мире. На дворе тысяча девятьсот семидесятый год, а не средние века. Многие женщины делят свое время между семьей и работой, и я ничем от них не отличаюсь. Я когда-нибудь обижала своих детей? Я когда-нибудь плохо с ними обращалась, пренебрегала ими? Нет, Джеффри, нет, — я только любила и поддерживала их. Я отдавала им лучшее, что во мне есть. — Кирстен осторожно подошла к мужу и потянула его за рукав. — Пожалуйста, Джеффри… — прошептала Кирстен, но тот лишь раздраженно отдернул руку. — Мы не должны ссориться в такую минуту. Не сейчас, только не сейчас, когда нам обоим так больно. Мы говорим о нашей дочери, твоей и моей, и спор о том, кто прав, кто виноват, никому из нас не облегчит это тяжкое испытание.

Но Джеффри не был склонен к примирению, оставаясь таким же враждебным и агрессивным.

— Почему она всегда была такой непослушной? — продолжал он. — Такой чертовски упрямой? Если я не позволял ей ходить пешком к Хардвудам, то почему она, черт побери, решила, что может ходить пешком домой из Гринбрайера?

Когда Джеффри ушел, совершенно обессилевшая Кирстен опустилась в кресло. Закрыв болевшие глаза, она принялась массировать припухшие веки. Образ Мередит стоял у нее перед глазами. Ее драгоценная Мередит. Вот она совсем маленькая, улыбающаяся и постоянно довольно пускающая пузыри. Всегда беспечная, веселая и хохотунья. Мередит. Вот она за роялем. Крохотные пальчики бегают по клавишам, ножки болтаются в воздухе высоко над педалями, маленькое тело раскачивается в такт музыке. Мередит. Подросшая девочка, уютно свернувшаяся калачиком рядом с Кирстен в ее постели. Обе они, хихикая, шепотом рассказывают друг другу секреты, которыми могут делиться только мама с дочкой. Мередит, говорящая, что любит Кирстен больше всех на свете.

Кирстен снова заплакала. Если Мередит говорила, что любит маму больше всех на свете, то Кирстен обязана была сделать что-то правильное.

— Ах, Мередит, Мередит, — закрыв лицо руками, рыдала Кирстен. — Я люблю тебя, моя радость, люблю тебя. Умоляю, пусть с тобой все будет хорошо. Умоляю, пусть это будет ошибкой. Умоляю, пусть они найдут тебя у Джейн, или у Вероники, или у Джулиан. Умоляю, ангел мой, позвони нам. Умоляю, дай нам знать, что это только шутка, что ты сделала это только для того, чтобы попугать нас. О, пожалуйста, Мередит, пожалуйста…

Но Мередит не позвонила. Ни в этот день, ни завтра, ни послезавтра. Поскольку не было получено никаких угроз с требованием выкупа, лейтенант Дональдсон исключил похищение девочки с целью наживы, но ничего не сказал об этом ни Кирстен, ни Джеффри. Оба они находились все это время на грани срыва. К тому же им доставляли большие страдания осаждавшие дом представители вездесущих средств массовой информации, с их ужасными, дотошными повседневными допросами о том, как по минутам прошел день, с последующим изложением выуженного материала по радио и телевидению.

Кирстен попросила Нельсона аннулировать все ее плановые выступления до конца года. Все, в том числе и собственная карьера, стало мелким и незначительным перед чудовищным исчезновением Мередит. Чтобы не тронуться рассудком, Кирстен постоянно заставляла себя что-нибудь делать: только постоянная занятость спасала ее от кошмарных мыслей. Кирстен встречала каждую новую смену дежуривших в доме полицейских тарелкой сандвичей и кофейником со свежесваренным кофе; потом сама мыла и протирала посуду, открывала входные двери и отвечала на телефонные звонки, принимала и передавала сообщения и задавала вопросы, на которые никто не мог ответить.