В тот же день в своем венском офисе Клеменс Тривс поднял хрустальный бокал «Дом Периньона» в тот самый момент, когда его племянница Роксана Истбоурн сделала то же самое в своей больничной палате в Бостоне, где восстанавливала силы после операции по удалению второй груди. Не имея возможности реально сдвинуть бокалы, Клеменс и Роксана чокнулись по телефону и осушили рюмки до дна.

Сидя в номере гостиницы «Марк Хопкинс», Майкл Истбоурн просматривал свежий номер «Сан-Франциско кроникл». Увидев жирный заголовок на первой полосе, он швырнул газету на пол и тяжело привалился спиной к стене. Добравшись до кровати королевских размеров, Майкл рухнул на нее, закрыв лицо руками, и беззвучно зарыдал.

В Нью-Йорке Эндрю Битон уже собирался уходить из левой студии, когда по телевизору начались ночные новости Эн-би-си. В сюжете, посвященном Кирстен, показали фрагмент одного из ее ранних выступлений, и Битон кинулся к металлическому стеллажу, в ящиках которого хранил эскизники с портретами людей, которых когда-либо рисовал. В тот самый момент, когда Эндрю выдвинул ящик с портретами Кирстен, на экране появилась обложка известного номера «Тайм». Чертыхнувшись, Битон почувствовал горький комок в горле. Кирстен воплощала в себе именно то, что составляет суть искусства.

На Лонг-Айленде Лоис Элдершоу Холден швырнула на мраморный пол вестибюля многочисленные покупки, удачно сделанные в «Бергдорфе» и «Саксе», и опрометью бросилась в музыкальную комнату. Услыхав новость от своей маникюрши в «Элизабет Арден», Лоис выскочила из салона, не дожидаясь, когда ей обработают вторую руку. Сев за огромный «Стейнвей», Лоис на одном дыхании сыграла всю сонату Грига. Лоис была настолько возбуждена и восторженна, что тут же счастливо заиграла следующую пьесу.

Джеффри Пауэл Оливер III стоял посреди пустой музыкальной залы и немигающим взглядом смотрел на то место, где когда-то стоял рояль его матери. Джефф был дома по случаю пасхальных каникул и, несмотря ни на что, продолжал надеяться, что вот-вот откроются двери и на пороге появится мама. Но она не появлялась. Мальчик нервно передернул плечами, вспомнив случайно услышанные им слова, которые говорил по телефону отец тете Дирдре: «Великая Кирстен Харальд скончалась и похоронена. Королева умерла, да здравствует королева!»

Джефф вытер рукавом слезы, катившиеся по щекам, и медленно побрел по лестнице к себе в спальню. Его мама умерла. Она больше никогда не обнимет и не поцелует своего сына, не сыграет с ним в четыре руки, не скажет о том, что любит своего мальчика, — ничего этого уже никогда не будет. Тихонько всхлипывая, Джефф опустился на колени перед большим красным ящиком для игрушек и принялся откапывать что-то в его глубине. Под руку попадались пластмассовые солдатики, железные лошадки, автомобильчики и грузовички, тряпичные панды, собаки и обезьяны, резиновые мячи, игрушечные клюшки для гольфа. Наконец, на самом дне, Джефф нашел то, что искал, — пластинку-сингл. Самое драгоценное сокровище. Джеффу удалось стащить эту пластинку из груды других, оставшихся после матери, которые отец складывал в коробки и выбрасывал.

Джефф был уверен, что, пока эта мамина пластинка с ним, мама никогда не умрет взаправду. Мальчик нежно поцеловал обложку и, прижав пластинку к груди, дал себе твердое обещание, что когда-нибудь он сыграет это произведение, название которого до сих пор не мог произносить правильно. И когда Джефф его сыграет, весь мир узнает, что он — сын Кирстен Харальд.

Кирстен уезжала. Оставаться в Нью-Йорке значило постоянно вспоминать о том, о чем ей следовало на время забыть. Поэтому Кирстен была готова стать именно тем, кем ее постоянно называл Джеффри, — бродягой. Кирстен уезжала посмотреть мир: раньше он представал перед ней лишь бесконечно меняющейся вереницей концертных залов и первоклассных гостиниц. Деньги, полученные в качестве компенсации за развод, продолжающие дальше поступать авторские гонорары и выручка от продажи кое-каких драгоценностей позволяли Кирстен годами жить за границей без особых хлопот.

Больше всего Кирстен теперь нужны были время и анонимность. Время — чтобы вновь обрести себя; безвестность — чтобы иметь возможность провести свои поиски в уединении и покое. Потом, когда она вновь станет сама собой и найдет способ рассчитаться со всеми врагами, Кирстен вернется и потребует вернуть все, что принадлежит ей по праву.

В авиабилете значился Дублин. По мнению Кирстен, самым логичным было начать мировое турне именно с этого города. Шагая по терминалу авиакомпании «ТВА», Кирстен была почти уверена в том, что на нее вот-вот набросится привычная свора репортеров и фотокорреспондентов. Но впервые за многие годы Кирстен Харальд садилась и выходила из самолетов никем не замеченная. Юпитеры погасли: Кирстен наконец была гарантирована обычная частная жизнь, к которой так долго и страстно стремилась ее душа.

Самолет мягко оторвался от земли и устремился в ночное небо. Кирстен прощальным долгим взглядом посмотрела на удаляющийся внизу Нью-Йорк и дала себе обет снова зажечь те же юпитеры, когда вернется.

Афины были для Кирстен городом чуда. Золотой город, согретый светло-желтым солнцем и раскрашенный аквамарином моря. Город, живущий по календарю, составленному еще солнечным богом Аполлоном. Заря раскрашивала его улицы пастельными тонами розового и голубого цветов, во время сиесты он сверкал ярко-синими красками, а на закате становился фиолетовым, с появлением же первой звезды — фиолетово-пурпурным, затем, с восходом луны, окрашивался в цвет индиго и, наконец, медленно чернел.

Но с наступлением ночи жизнь в Афинах не замирала. С уходом солнца город еще больше оживал. Он расцветал во тьме. От утопающего в огнях Акрополя до чернильно-черных вод Эгейского моря Афины искрились и бурлили жизнью. Улицы и площади заполнялись гуляющими людьми, таверны — многочисленными посетителями. Воздух наполнялся невиданными ароматами, повсюду звучали бузуки, все танцевало и смеялось.

Даже в своей квартире в доме, примостившемся у подножия поросшего соснами остроконечного холма Ликабеттоса, к северо-востоку от Акрополя, Кирстен слышала звуки смеющегося города. Именно они почти каждый вечер выманивали Кирстен на небольшой балкончик, где она могла часами сидеть в плетеном кресле, потягивая узо или какое-нибудь дешевенькое вино, пока веки не наливались тяжестью и можно было отправляться в постель. Кирстен хорошо спалось в Афинах. Собственно говоря, после отъезда из Нью-Йорка это было первое место, где Кирстен смогла наконец нормально спать. Возможно, именно поэтому она решила задержаться в Афинах подольше.

Весь год Кирстен провела, скитаясь по Европе. И вправду, бродяга-бездомная, потерявшая корни, не знающая, куда податься. Сирота и беспризорница. Пустившаяся по течению, прочь от того, что было знакомо и дорого. Непрекращающаяся борьба с болью, пустотой и безнадежным чувством потери превращала для нее дни и ночи в пытку.

В своих скитаниях Кирстен объехала десять стран: Ирландия, Шотландия, Голландия, Бельгия, Франция, Испания, Португалия, Швейцария, Италия и, разумеется, Греция. Но воспоминания о большинстве из посещенных стран были весьма невыразительными. Кирстен кочевала из города в город, плохо различая за пеленой горя особенности сменяющихся вокруг пейзажей.

Каждый вечер, перед сном, Кирстен молила о передышке, о хотя бы временном избавлении от нестерпимой боли. Но даже во сне она не могла избавиться от мук. Кирстен потеряла все, и потери эти жестоко воссоздавались и преувеличивались в мучительных, бесконечных чередованиях полузабытья и пробуждения. Каждое утро Кирстен мужественно готовилась прожить день.

И все же после восьми месяцев пребывания за границей раны кровоточили не так сильно, боль притуплялась.

Кирстен научилась избавляться от образов, мутными пятнами застилавшими зрение, подавлять чувства, разрушавшие психику. Добилась она этого, подавляя воспоминания сосредоточенностью на окружающих видах и звуках. Полного избавления от боли это не приносило, но опыт показал, что жизнь становится более сносной. А спустя некоторое время — и вовсе приятной.