Девочка швырнула книги на потрескавшийся кленовый комод и отворила окошко. Приподняв с затылка тяжелые черные волосы, она выглянула на улицу. Заходящее солнце огненными зигзагообразными вспышками играло на закопченных крышах и дымовых трубах. Все, что видела Кирстен, было покрыто грязью и заляпано голубиным пометом; узкие проходы между домами завалены пустыми картонными ящиками, связками газет, забиты ржавыми, искореженными мусорными контейнерами, переполненными зловонными отходами. Наверху, в сети пересекающихся веревок, в тщетной попытке высохнуть трепыхалось, заворачивалось, спутывалось белье — тоже все в саже. Таковы были пределы убогого мира, окружавшего Кирстен. И всякий раз созерцание его укрепляло девочку в решимости вырваться в конце концов из этой зловонной клоаки.

— Наступит день! — прокричала Кирстен парочке голубей, облюбовавших себе крышу дома напротив.

Наступит день, и музыка вырвет ее из трущоб и вознесет на самую вершину концертного мира. Наступит день, и она сможет отплатить своим родителям за ту веру, любовь и поддержку, которыми окружили ее с самого начала. Она сделает их жизнь спокойной, радостной и счастливой. Они забудут о бедности, забудут об унижении…

— Наступит день! — еще раз воскликнула Кирстен. — Клянусь в этом!

— А вот и твой сегодняшний вечерний наряд, carissima, — мягко окликнула дочь Жанна. Мать стояла в дверях и держала перед собой на вытянутых руках великолепное воздушно-легкое платье с двойной юбкой. — Только что закончила гладить! Думаю, нам лучше положить его на кровать.

У Кирстен перехватило горло при взгляде на реальное доказательство родительской любви. Последние две недели Жанна тратила все свое драгоценное свободное время на шитье платья для дочери, и результатом явилась потрясающая копия бледно-голубого вечернего платья из органди, которое Кирстен видела в витрине «Бонвит Теллер». Вместо органди оно было сшито из вискозы, но во всем остальном ничем не уступало оригиналу: такие же пышные короткие рукава, расклешенная юбка и королевский голубой бархатный пояс, бантом завязывающийся на талии.

— Спасибо, мамочка, — прошептала Кирстен, в порыве благодарности нежно сжимая руки матери.

Жанна в ответ обняла дочь и повела ее назад, в гостиную.

— Если ты действительно хочешь отблагодарить меня, — сказала она смеясь, — то лучше сыграй мне.

Никакая другая просьба не могла бы так осчастливить Кирстен. Усевшись за подержанное пианино, которое она любовно протирала каждый день, девочка закрыла глаза и мысленно представила себе первую страницу «Лунной сонаты» Бетховена — это была любимая мамина вещь. Низко склонившись над клавишами, она взяла первые аккорды пьесы с чистотой и ясностью, которые свидетельствовали не столько о долгих годах занятий, сколько о редком гениальном даре.

Бегая пальцами по клавишам, Кирстен чувствовала, как музыка нежными, мягко журчащими волнами охватывает все ее существо. Ощущение это медленно нарастало. Оно впитывалось через кожу, проникало в кости, волновало кровь и наполняло душу. Кирстен забыла о своем глубоком одиночестве и об окружающей ее бедности. Она была далеко отсюда, растворившись в блаженном состоянии, — в мире, где существовали только она и музыка.

Кирстен всей душой верила, что музыка и жизнь для нее едины. Она ощущала себя прелюдией и сонатой, этюдом и целым концертом, гавотом и вальсом, мазуркой и полонезом. Каждая взятая нота, гамма, арпеджио, трель или аккорд становились праздником. Любимыми ее композиторами были романтики, и каждый из них соответствовал определенному настроению: Малер и Штраус — мечтательности; Рахманинов, Чайковский и Шуман — эмоциям и драме; Брамс, Шопен и Лист — романтическим устремлениям. Для девочки, лишенной дружбы со сверстниками, друзьями были они.

Именно способность так слышать и так чувствовать музыку придавала страстную одержимость рукам Кирстен. Талант девочки был открыт совершенно случайно: когда ей было пять лет, на одном из домашних праздников ее усадили за пианино в гостиной тети Софии, и она сыграла вступление к «Лунной сонате» точь-в-точь так, как бог весть когда услышала его в исполнении Владимира Горовица на одной из затертых пластинок матери. Юная исполнительница тут же насмерть перепугалась, решив, что совершила нечто ужасное, поскольку услышала слово, смысл которого не понимала, но которое все родственники, присутствовавшие в гостиной, стали, кивая головами, повторять друг другу. Этим словом было слово «чудо».

Когда Кирстен спросила у матери, что означает реакция родственников, полученное неясное объяснение сопровождалось потоком слез, поцелуями и неистовыми нежными объятиями, и это еще больше напугало малышку. Однако в день, когда тетушка София подарила ей подержанный кабинетный рояль, все ее страхи улетучились.

Кирстен решила, что коли уж ей пришлось стать чудом, то у чуда должны быть и чудесные вещи, к тому же это давало ей возможность играть на рояле в любое время, когда захочешь. Но потребовалось еще три года и целая череда ничтожных, не отвечавших ее возможностям учителей, прежде чем появилась грозная русская концертная пианистка Наталья Федоренко, наконец-то действительно объяснившая Кирстен настоящее значение слова «чудо». Очень скоро честолюбивой мечтой Кирстен стало желание попробовать себя, подобно своей наставнице, в амплуа концертной пианистки; конечной же целью юная одаренность определила себе карьеру величайшей классической пианистки в мире. Признавшись в этом Наталье, Кирстен сделала первый шаг навстречу своей мечте. Следующим шагом должно было стать посвящение.

Кирстен исполнила его холодным, но ясным днем в конце января, по пути к пригласившей их на обед тетушке Софии. Девочка попросила родителей остановиться у «Карнеги-холл» и, пока они дожидались ее на углу, одна подошла к главному входу. Аккуратно обвернув колени полами пальто, она опустилась на ледяную нижнюю ступеньку и склонила голову. Закрыв глаза и молитвенно сложив ладошки у подбородка, Кирстен торжественно поклялась отказаться ото всего во имя музыки, противостоять всем соблазнам и, что бы ни случилось, оставаться верной своей цели. Затем Кирстен поцеловала блестящий новенький пенс, найденный ею вчера возле дома на тротуаре, и положила его на верхнюю ступеньку лестницы, как бы скрепив печатью торжественное обещание.

И до сих пор Кирстен оставалась ему верна.

В половине восьмого Жанна постучала в дверь дочери и спросила, готова ли она. Вместо ответа раздался вопль о помощи, и, войдя в комнату, мать увидела пыхтящую, раскрасневшуюся Кирстен, вот уже несколько минут тщетно пытающуюся изогнуться, чтобы застегнуть платье на спине.

— Молнию заело, — со слезами в голосе сообщила она.

— Ну, это беда поправимая, — успокоила ее Жанна. — Постой минутку спокойно… Вот так. Теперь все в порядке. — Молния, мягко шурша по шелку, медленно поползла вверх, и Кирстен вздохнула с облегчением. — А теперь, — Жанна нежно щелкнула дочь по тонкому носику, — дай-ка мне как следует рассмотреть тебя.

Кирстен моментально исполнила просьбу матери, сделав перед зеркалом несколько медленных пируэтов. Жанна с любовью смотрела на изысканное личико своей единственной дочери. Ее черные глаза наполнились слезами.

— Ты выглядишь, как настоящая принцесса, carissima, — прошептала Жанна. — Маленькая прекрасная принцесса.

— Как же я люблю тебя, мамочка! — воскликнула Кирстен, страстно обнимая ее за шею. — Я так люблю тебя и папу, и я так хочу, чтобы вы пошли сегодня вечером с нами, очень хочу! Это просто несправедливо!

— С несправедливостью ничего не поделаешь, cara mia. — Голос Жанны стал ласково-ворчливым. — Жизнь так устроена. Я никогда не хотела бы, чтобы ты увидела «Карнеги-холл» таким, каким я всегда его вижу. А теперь выбрось из головы чепуху о справедливости-несправедливости и отправляйся провести прекрасный вечер.

— Кирсти, ты готова? — позвал из гостиной Эмиль, пытавшуюся было возразить матери Кирстен.

— Иду, папуля!

Кирстен встречалась с Натальей у входа в «Карнеги-холл», и, хотя он находился всего в двух кварталах, отец настаивал на том, чтобы проводить дочь.