Битон решил, что на сегодня он, пожалуй, наговорил более чем достаточно.

Они заказали еще один кувшин «Сангрии», а вслед за ним и ужин. Кирстен посоветовала Эндрю попробовать запеченные в тесте устрицы, фирменное блюдо «Жилао», а сама остановила свой выбор на треске под винным соусом со свежим базиликом. За ужином Кирстен и Эндрю непринужденно болтали, обсуждая первые пришедшие в голову темы, и запросто подшучивали друг над другом. После заключительного стаканчика портвейна и десерта из свежих фиг и миндаля Битон проводил Кирстен домой.

Они стояли на пороге дома Кирстен и чувствовали себя так же неловко, как подростки при первом свидании. Кирстен теребила ключи от дома и ломала голову над тем, стоит ли ей пригласить Эндрю на чашечку кофе или последний стаканчик наливки перед сном. Битон же, уставившись на носки своих шлепанцев, бился над проблемой, поцеловать ли Кирстен на прощание, пожелав спокойной ночи, или же ограничиться простым рукопожатием.

— Ну, что ж, — решилась наконец Кирстен и протянула Эндрю руку.

Точки над i, казалось, были расставлены, но не до конца. Взяв руку Кирстен, Эндрю наклонился, запечатлел быстрый поцелуй на ее щеке и бросился скорым шагом прочь. Он чувствовал себя величайшим болваном в мире. Сорокачетырехлетний мужик вел себя совершенно как четырнадцатилетний мальчишка. Но и удивляться тут особенно нечему. Кирстен Харальд, похоже, много для него значила. Однако прежде чем думать об этом, ему следовало избавиться от преследовавших его призраков.

Майкл Истбоурн, уставившись на красивого белокурого мальчика, попросил его повторить сказанное. Мальчик повторил. Но и услышав ответ во второй раз, Майкл отказывался верить своим ушам:

— И она уехала, не оставив ни адреса, ни телефона, по которому ее можно разыскать?

Мальчик только покачал головой.

— И давно уехала?

— Семь месяцев назад, — моментально сосчитал подросток.

— Семь месяцев! — Плечи Майкла взметнулись вверх. — Спасибо тебе. — Голос Майкла предательски выдал его волнение. — Извини за беспокойство.

Закрыв дверь, Маркос бегом вернулся в свою комнату и приписал постскриптум к своему еженедельному посланию Кирстен. Она будет гордиться Маркосом, прочитав, как свято он хранит их общий секрет. Но мальчик тут же почувствовал тревогу, вновь вызванную только что ушедшим гостем. Он опять подумал о том, что у Кирстен никого нет в этом мире и ей обязательно нужен кто-нибудь вроде него самого, кто бы мог защитить Кирстен. И в который уже раз Маркосу ужасно захотелось быть взрослым мужчиной, а не мальчиком.

Перелет из Афин в Амстердам предоставил Майклу достаточно времени для размышлений. И он наконец дал себе ответ на мучивший его вопрос. Ответ этот объяснял и переставший вдруг отвечать телефон, и отсутствие Кирстен во время его последнего прилета в Афины специально для встречи с ней. Если Кирстен намеревалась наказать его, то в этом она преуспела. Ее поведение очевидно говорило Майклу следующее: оставь меня в покое, ты вечно будешь напоминать мне прошлое. А это больно. Господи, как больно! Майкл допил свой бурбон и заказал второй. Неужели она так на него обиделась? Винит его, даже ненавидит? Одной рукой Майкл поочередно потер начавшие болеть виски. Он вспомнил руки Кирстен и невольно вздрогнул. Ее руки, ее поразительные руки, дар Божий. Благословенные руки, дававшие жизнь вечной музыке. Теперь эти руки молчали.

Майкл с наслаждением осушил вторую порцию виски. Боль немного отпустила, и он вновь принялся думать о Кирстен. Он потерял ее, он не смог помочь ей снова заиграть. Его веры в Кирстен было недостаточно. Или, может быть, Кирстен недостаточно верила в него самого?

Майкл чуть не рассмеялся вслух. Он представлял себя всемогущим! Волшебником, способным одним мановением своей палочки расколдовать Кирстен и освободить ее. Он даже представлял себе, как выводит Кирстен на сцену «Карнеги-холл» и лично вновь представляет миру, который его собственная жена украла у Кирстен. Вздохнув, Майкл закрыл глаза и откинул голову на спинку кресла.

«Ты — дурак, — сказал себе Майкл. — Потрепанный, старый дурак. Никакой ты не странствующий рыцарь, способный спасти прекрасную принцессу, ты просто дирижер оркестра. И человек. Простой человек, которого она почему-то сделала своим богом, — вот и все».

Эндрю лежал на спине, закинув руки за голову, поперек своей койки, уставившись в кусочек ночного средиземноморского неба, видный в иллюминатор, и боролся с искушением немедленно поднять якорь и уплыть прочь от Тавиры, пока еще темно. Всю дорогу до своей яхты Битон был вне себя от радости, все его существо пело и готово было пуститься в пляс от переполнявших его чувств, которые и до сих пор до конца не покинули его. И все только потому, что он встретил лицо из прошлого. Прошлого, которое он похоронил вместе с женой и двумя дочерьми.

Но это было лицо, которое Эндрю никогда полностью так и не забывал. Лицо, в котором сочеталась красота формы с красотой содержания. Чувствительная артистка и чувственная женщина. Простота в общении и гениальность на сцене. Сочетание столь уникальное, столь редкое — Битону удалось изобразить сто только однажды, в тот единственный сеанс позирования.

Эндрю перевернулся на бок и в мерцающей темноте, словно при свете дня, ясно увидел три лица на обшитой красным деревом стенке каюты. Битон нарисовал портреты жены и дочерей за полгода до катастрофы: Эндрю вставил три отдельных портрета маслом в общую, сделанную им самим раму, украшенную золотом. Результат получился потрясающий. Удивительный триптих, посвященный не Богу, но трем самым любимым в жизни Битона существам: Марианне, Мишель и Андреа. Тогда Эндрю и не подозревал, что чувство собственной вины вскоре превратит этот памятник любви в личный обет на вечную скорбь. В алтарь, перед которым Эндрю будет смиренно молить о прощении.

— Марианна.

Произнеся имя жены вслух, Эндрю вздохнул. В последний раз он виделся с Кирстен Харальд еще до своего предложения Марианне Матисон выйти за него замуж. Битон сделал его сразу же, как только понял, что его первая персональная выставка в Нью-Йорке обещает быть успешной. Марианна. Полюбив ее, Эндрю нарушил свое главное правило — никогда не смешивать искусство с личной жизнью. Марианна только что окончила социологический факультет Колумбийского университета; ее родители заказали Битону написать выпускной портрет дочери, а она наотрез отказалась позировать в головном уборе и мантии выпускницы.

Ах, Марианна, Марианна. Отвернув лицо, Эндрю снова уставился в ночь. Ей было двадцать три, когда он встретил ее, тридцать пять, когда потерял. И то, что уложилось в эти короткие двенадцать лет, было божественно.

После шести дней беспощадной внутренней борьбы Кирстен наконец набралась мужества снова пойти в квартал художников. Чем было вызвано такое ее состояние, Кирстен и сама не могла себе объяснить. Разумеется, Эндрю Битон приехал сюда вовсе не в поисках ее. Более того, он покинул Кирстен в тот вечер слишком уж поспешно. Она, пожалуй, даже и не удивилась бы, если бы узнала, что Эндрю уже уехал из Тавиры. Эта мысль подействовала на Кирстен как ушат холодной воды. Остановившись, чтобы спокойно поразмыслить, Кирстен сказала себе, что еще не поздно и во избежание разочарования можно развернуться и отправиться домой.

— С какой стати? — вслух решительно возразила сама себе Кирстен, чем заставила двух проходивших мимо пожилых женщин обернуться и удивленно посмотреть на нее. В ответ Кирстен одарила женщин дерзким взглядом, расправила плечи, гордо приподняла подбородок и решительно шагнула за угол, из тени прямо под лучи ярко сверкающего солнца.

Даже с расстояния в сотню ярдов нельзя было не заметить его, башней возвышающегося над всеми.

— А я уж стал подумывать, что потерял клиента, — вместо приветствия сказал Эндрю Кирстен, которой вдруг захотелось стать дюймов на шесть повыше. — Вы ведь пришли за картиной?