— Собирать осколки и жить, — мягко предложил Скотт. — У тебя ведь еще есть любимое занятие в жизни.

Услышав предложение Скотта, Кирстен едва не расхохоталась вслух. Любимое занятие! Дело всей жизни! Но нечего винить Скотта. Он ведь не знает, и никто не знает.

Скотт забеспокоился. Ему не понравилось затянувшееся молчание на другом конце провода.

— Кирстен, я сейчас подъеду к тебе. Думаю, тебе не следует сейчас оставаться одной.

Не дав Хамлину договорить, Кирстен повесила трубку.

Кирстен не чувствовала холода, пока не дошла до «Пательсона». Крупные снежинки падали ей на ресницы, запорошили волосы и впитывались в ее чудесный шерстяной свитер. Кирстен забыла надеть пальто. Купив нужные ноты, она вышла из магазина, сжимая в руке новенькую блестящую монетку в один цент, полученную от продавщицы вместе с остальной сдачей. Поднялся ветер, снег безжалостно обрушился на переходившую дорогу Кирстен, совершенно ослепив ее.

Кирстен остановилась у подножия лестницы, ведущей к главному входу «Карнеги-холл». Снег почти полностью завалил ступени. Зажав под мышкой тоненький целлофановый пакет с нотами, Кирстен опустилась на колени на нижней ступени и молитвенно сложила руки у подбородка. Скотт был прав. Ключ к ее будущему лежит в музыке. Однажды Кирстен вернет себе свою музыку, остальное тоже образуется. Все, что ей нужно сделать, — вновь посвятить себя собственной мечте.

Закрыв глаза и преклонив голову, Кирстен слово в слово повторила ту же клятву, которую произнесла на этих же камнях почти тридцать лет назад. Она поклялась оставить все во имя музыки, противостоять искушениям и, несмотря ни на что, оставаться преданной своей цели. Кирстен поцеловала блестящую новенькую монетку и положила ее на верхнюю ступень, скрепляя печатью данный обет.

Кирстен обошла здание и, войдя в него со стороны студии, поднялась на лифте на восьмой этаж. Найдя свободную аудиторию, она тихонько в нее вошла. Кирстен села за рояль, открыла ноты и пробежала глазами первый лист. Пять бемолей. Размер — одна восьмая. Андантино мольто. Начало левой руки — один аккорд, ютом вступает правая рука. Все детали Кирстен отметила в считанные секунды. Она чувствовала себя совершенным новичком. И в некотором смысле так оно и было.

Кирстен размяла пальцы, пока они не потеплели и полностью не расслабились. Потом сделала последний глубокий вдох и заиграла. Ноты казались одновременно знакомыми и незнакомыми, мелодия — забытой и в то же время ясно запомнившейся. Руки легко скользили по клавишам, постепенно, но твердо обретая уверенность, пока Кирстен не поняла, что слышит именно то, что всегда слышала прежде, — поразительно богатое звучание, которым она славилась как пианистка. Когда-то этот дар высоко вознес ее, и туда же он Кирстен вернет.

Под звуки благословенных, обожаемых «Отражений в воде» Клода Дебюсси, так нежно, так ласково, так тепло обволакивающих все ее существо, Кирстен парила в небесах, входя в состояние совершенной умиротворенности.

Около полуночи старик уборщик выключил светильник над аудиторией номер 851. Он подождал минуту, прислушиваясь, но, ничего не услышав, приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

— Эй, леди, — окликнул он женщину за роялем, — вам не следует находиться здесь так поздно.

Женщина явно его не слышала. Он стал подходить ближе, но застыл на половине пути. Женщина сидела абсолютно неподвижно, словно статуя. Остекленевшие глаза застыли, глядя куда-то в пустое пространство, руки, подобно паре замерзших птичьих лапок, повисли в двух дюймах над закрытой крышкой рояля. Ничего не соображая от страха, старик бросился вон из зала. Добравшись до первого попавшегося телефона, он дрожащими руками набрал номер дежурного оператора и попросил соединить его с полицией.

Из небытия постепенно вновь возникали очертания. Окно. Стул. Подушка. Кровать. Стакан воды. И лица. Лица, которые Кирстен никогда прежде не видела. Еще появились мимолетные приступы боли, пробные толчки, напоминающие о том, что Кирстен снова начинает чувствовать. С этим она боролась больше всего. Ощущения означали боль. А Кирстен не хотела вновь испытывать страдания. Ускользнуть в небытие было проще. Лучше. Безопаснее.

Выздоровление Кирстен превратилось в игру в прятки. Спрятался — выглянул. Ускользающая игра теней. Осторожный шажок вперед — и два уверенных шага назад.

Кирстен начала долгий путь с частыми и затяжными остановками. Но жизнь настолько звала ее к себе, что остаток пути Кирстен преодолела безостановочно.

— С возвращением, мисс Харальд, — улыбнулась склонившаяся над Кирстен девушка. — Вы отсутствовали довольно долго.

Два месяца минуло с той ночи, когда старик уборщик нашел Кирстен сидящей за роялем в состоянии каталептического транса. Два месяца, в течение которых измученный разум Кирстен, как объяснили ей лечащие врачи, стремился найти убежище от шквала потрясений нескольких последних лет, пробивших самозащиту психики.

Первые шаги возвращающейся Кирстен подчас были невыносимо тяжелы, но Кирстен с точностью выполняла все, что ей предписывали врачи, — она вернулась к самому началу. Подобно ребенку, Кирстен осторожно выставляла одну ногу вперед и, делая первый нетвердый шаг, училась ходить заново. Когда же она наконец, по мнению врачей, могла ходить самостоятельно, ее выписали из больницы.

Новая Кирстен напоминала куколку бабочки, три месяца скрывавшейся под защитой кокона. После столь длительного отсутствия Кирстен ее душа на время утратила способность испытывать сильные чувства, и она пребывала в состоянии блаженного безразличия.

Кирстен поселилась в «Алгонквине» на Западной Сорок четвертой улице и чувствовала себя там вернувшейся домой — в прошлое. Все вокруг было знакомо, и создавалось ощущение безопасности. Обстановка вокруг напомнила Кирстен ту чудесную пору ее жизни, когда она жила с родителями, которые ее горячо любили.

Кирстен представила себе, что швейцар — это ее отец, и каждый раз, когда он открывал ей дверь, она награждала его ослепительной улыбкой. Слабо освещенный, отделанный темным деревом вестибюль напоминал гостиную жилого дома начала века. Маленькие столики, потертый плюшевый диван, торшеры с гофрированными абажурами, стенные подсвечники с кисточками — все создавало для Кирстен покой и уют. Первые несколько дней в гостинице Кирстен провела просто сидя в мягком кресле в дальнем углу вестибюля, никем не замечаемая и не беспокоимая. Отхлебывая чай, она с удовольствием рассматривала входивших и выходивших из гостиницы людей.

Если же Кирстен не сидела в вестибюле, она, скрестив ноги, сидела на полу в своем номере и медленно путешествовала по прошедшей жизни, в чем ей помогали старые записные книжки и фотоальбомы. Однажды, по окончании одного из таких путешествий, Кирстен вынула из потертого кожаного мешочка золотой браслет и принялась перебирать висевшие на нем амулеты, вспоминая не только концертные залы, в которых ей довелось играть вместе с Майклом, но и произведения, исполняемые ею на этих концертах, и наряды, в которых выступала.

Кирстен показалось странным, что все это долгое время она совершенно не думала о Майкле. Майкл, драгоценный Майкл. Но, вспоминая его, Кирстен не могла не вспомнить о Роксане, Клеменсе Тривсе, Клодии и о том, что эти трое сделали с ее мечтой.

На пятый день своего проживания в гостинице Кирстен сделала два телефонных звонка, договорившись о встречах, одна из которых была назначена на одиннадцать утра того же дня, а вторая — на три часа дня. Затем Кирстен решила принять ванну. Ожидая, пока ванна наполнится водой, она долгим и пристальным взглядом изучала свое отражение в большом зеркале на двери, оценивая себя как женщину.

Кирстен не особо разочаровалась в том, что увидела, но очень удивилась. Кожа ее была бледнее, чем прежде, она похудела, и в маленькой фигуре появилась какая-то особая хрупкость. Глаза потускнели, и от них протянулись многочисленные мелкие морщинки, скулы стали выступать более отчетливо. Но больше всего Кирстен поразили волосы: иней седины изрядно посеребрил их. А ведь ей не было еще и тридцати девяти. У матери первая седина появилась где-то после пятидесяти, а у отца до самой смерти вряд ли можно было отыскать хоть один седой волосок.