Клодия оторвала взгляд от лейки, но ничего не сказала.

Оборвав увядшие цветки фиалок, выстроившихся в горшочках на подоконнике в спальне, женщина отправилась в ванную чтобы снова наполнить лейку.

— И тебе обязательно надо увидеться с ней на следующей неделе. — Кирстен только что позвонила и сообщила о своем концерте в Лондоне во вторник. — Я что, так и должен бесконечно извиняться за твое отсутствие? Ты несправедлива лапочка. Ты словно за что-то наказываешь Кирстен, а она этого не заслужила.

Клодия поставила лейку на край подоконника и посмотрела на себя в зеркальце на домашней аптечке. Старая. Бледная. Пустая. Иссохшая. Лицо старой девы — резкое и сморщенное. Свидетельство рухнувшей жизни без плотской любви. Прижавшись к углу подоконника, Клодия испытала приятное ощущение между ног от прикосновения холодного мрамора. И не закрывая глаз, Клодия видела стоящую перед ней Кирстен. Прекрасное лицо божественное тело — воплощение соблазнительной невинности Кирстен — ее взлелеянная любимица — на вершине мира, вознестись на которую помогла ей Клодия. Женщина почувствовала наворачивающиеся на глаза слезы и со злостью смахнула их. Кирстен — ее коварный ангел, осмелившийся отвергнуть ее, научив новой любви. Она покинула Клодию, не дав возможности реализовать эту любовь или полюбить кого-либо еще.

— Так что, киска? — Эрик по-прежнему стоял в дверях. — Ты поедешь со мной во вторник в Дорчестер или опять мне одному встречать Кирстен?

— Не следует переживать из-за пустяков, дорогой. Просто скажи девочке, что у меня очередная ужасная мигрень. Она поймет.

Положив трубку после телефонного разговора с Эриком, Кирстен почувствовала нечто вроде тоски по дому, что всякий раз случалось с ней после разговоров с Шеффилд-Джонсом. Она постоянно скучала по Эрику, по его замечательному остроумию, благородству и душевной теплоте, по тому, как он озорно подмигивал ей, по простоте, с которой Эрик относился к жизни. И хотя Кирстен продолжала писать Шеффилд-Джонсам каждую неделю и минимум раз в месяц говорила с Эриком по телефону, с каждым годом промежутки между встречами, казалось, тянулись все дольше и дольше. Кирстен вскользь подумала о Клодии. Они не виделись и даже не говорили друг с другом с самого отъезда Кирстен из Лондона. Но, может, оно и к лучшему…

Резкий звонок в дверь заставил Кирстен вздрогнуть. Она посмотрела на часы на ночном столике. Два часа. Там, в прихожей, стоял незнакомец, которому заплатили за право вторгнуться в ее частную жизнь. Какого черта Нельсон втравил ее в это идиотское предприятие? Почему он не отказался от назначенной встречи, после того как Кирстен утром позвонила ему и слезно просила отменить назначенный сеанс? Снова раздался звонок, Стиснув зубы, разгневанная Кирстен решительным шагом подошла к входной двери. Выждав еще полминуты, она на дюйм приоткрыла дверь.

— Мисс Харальд?

Кирстен прищурилась. Она понимала, что до неприличия откровенно разглядывает пришедшего, но избавиться от желания полюбоваться на источник столь богатого тембрами голоса была не в силах.

— Давид и Голиаф, — представился гость, протягивая Кирстен большую, с длинными пальцами руку.

Помня о том, что перед ней — враг, Кирстен отказалась пожать ее. Но мужчина дал понять Кирстен, что привык не обижаться на неучтивое к себе отношение. Невольно сжав кулаки, Кирстен приготовилась к сражению с человеком, который, к сожалению, выглядел очаровательным — высокого роста блондин с резкими чертами лица и проницательными дымчато-серыми глазами. Одет гость был очень просто: ковбойка, желтая кожаная жилетка, синие джинсы и мокасины — внешний вид скорее студента колледжа, нежели молодого лучшего художника-оформителя обложки журнала «Тайм». Но самым удивительным было то глубокое впечатление, которое этот парень, настоящее воплощение мужского обаяния, произвел на Кирстен. С первого же момента их встречи у Кирстен учащенно билось сердце.

— Я — Эндрю Битон. — Гость все еще стоял за дверью, которой Кирстен прикрывалась, словно щитом. — Из журнала «Тайм», худ…

— Я знаю, кто вы. — Неприязненной интонацией Кирстен попыталась заставить Битона почувствовать ту же неловкость, что испытывала сама.

— Вы позволите войти?

Кирстен только пожала плечами.

— Можно?

Кирстен, не скрывая антипатии, приоткрыла дверь еще на несколько дюймов, и Битон проскользнул в образовавшуюся щель с грациозностью, которую трудно было ожидать от столь крупного и мощного тела.

— У нас ведь назначена встреча на два часа, не так ли?

Ответом ему стал лишь недоброжелательный взгляд.

— Может, вам будет угодно, чтобы я зашел как-нибудь в другой раз?

— Мне было бы угодно вообще не ввязываться в дурацкую затею.

Белесая бровь вопросительно выгнулась в дугу.

— Так что, все отменяется?

— Я бы хотела как можно скорее покончить с этим.

— Похоже, для вас это и вправду сущая пытка. И, коли так, я должен был бы обидеться, но, сам не знаю почему, вовсе не испытываю ничего подобного.

Чем больше Битон старался преодолеть враждебность хозяйки дома, тем упорнее Кирстен пыталась сопротивляться его обаянию.

— Вы никогда прежде не позировали?

Кирстен молчала.

— Знаете, на самом деле этот процесс совершенно безболезненный. Довольно скоро вы совершенно забудете о моем присутствии.

Кирстен сильно в этом сомневалась. Довольно трудно было представить, что можно забыть о присутствии Эндрю Битона в одной с ней комнате. Даже здесь, в огромном холле, казалось, что массивный художник занимает практически все свободное пространство.

— Вас смущаю я или то, что я буду делать? — Битон внимательно и по-доброму продолжал смотреть в глаза Кирстен, пытаясь растопить лед ее неприязни.

Кирстен отчего-то покрылась испариной.

— Коль скоро я абсолютно не знакома с вами лично, мистер Битон, вынуждена сказать, что не расположена к тому, чем вы будете здесь заниматься. Мне не нравится сама идея анатомировать меня и выставлять столь неприглядную картину на всеобщее обозрение.

— Вы ошибаетесь, мисс Харальд, анатомирование — удел репортеров.

Кирстен неопределенно улыбнулась.

— Я — художник, мисс Харальд, и моя задача — создавать, а не разрушать. — Голос Битона звучал мягко и успокаивающе. — Я преследую единственную цель — уловить суть натуры человека, которого рисую, а вовсе не восторг или осуждение. Позирующие мне люди — предмет всеобщей веры, а к вере я отношусь достаточно серьезно.

Но Кирстен упорно пыталась не подпасть под обаяние Битона. Надев на лицо маску недовольства, она повернулась и безмолвно предложила гостю следовать за ней в гостиную.

— Где прикажете сесть? — не поворачивая головы, спросила она Битона.

— Там, где вы чувствуете себя наиболее непринужденно.

Не задумываясь, Кирстен немедленно уселась на одну из двух кушеток, стоящих лицом к лицу у беломраморного камина.

— По-моему, вы выглядите не совсем естественно, — заметил Битон. Он стоял, опершись на полку над камином, и все еще не открывал зажатый под мышкой альбом для эскизов.

— Как же я могу чувствовать себя свободно, если вы так на меня уставились? — парировала Кирстен. Закинув ногу на ногу, она тщательно расправила полы юбки и обхватила руками колено.

— До сих пор я считал, что вы привыкли к тому, что люди на вас пялятся, мисс Харальд. Ведь вы же, насколько мне известно, постоянно на сцене.

Все еще глядя прямо перед собой, Кирстен раздраженно цокнула языком, напомнив себе собственную мать.

— Это разные вещи.

— Почему?

— Потому что, когда я на сцене, я полностью поглощена музыкой. А вот вы, — она замолкла и бросила стремительный острый взгляд на Битона, — вы слишком близко от меня. И мне неприятно, что вы стоите там и присматриваетесь ко мне.

— В таком случае почему бы не облегчить задачу нам обоим? — Битон карандашом указал на рояль. — Сыграйте мне что-нибудь, представив, что я лишь безликий слушатель из публики.