— Кирстен, боюсь, что у меня для тебя плохие новости, — нерешительно заговорил Джеффри. — Твоя мать звонила примерно час назад. Отец… — Джеффри запнулся, и руки Кирстен, мгновенно ослабев, выпустили пакеты. — У него сердечный приступ, он в «Белевью».
Кирстен даже не почувствовала, как пакеты выскользнули у нее из рук. Огромный зал наполнился душераздирающим криком, вырвавшимся из ее груди. Джеффри обнял жену за плечи, но страшный крик не прекращался, становясь все более пронзительным.
— Прекрати, — упрашивал Джеффри. — Прекрати, Кирстен, — дети. Пожалуйста, прекрати. Я сейчас же отвезу тебя к нему. Пойдем со мной, ну, пойдем. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш, хорошая девочка, ну успокойся. Вот так. Сейчас я отвезу тебя, и ты увидишь своего папу.
Крепко обняв Кирстен, Джеффри осторожно вел ее к машине, ласково уговаривая, словно маленького ребенка. Наконец они сели на заднее сиденье лимузина и вскоре оказались в «Белевью».
Кирстен нашла мать одиноко примостившейся на краешке длинной деревянной скамьи перед дверью реанимационного отделения. Жанна выглядела совсем маленькой, беспомощной и совершенно подавленной. Кирстен бросилась к матери.
— Мама! — закричала она и крепко обняла Жанну. — Ах, мама, мама, что случилось?
Сил у Жанны хватило только на шепот.
— Мы разговаривали, мы просто разговаривали на кухне. Я готовила лимонад. И вдруг отец замолчал. Я посмотрела на него и… и… — Жанна судорожно глотнула и покачала головой. — Он так смотрел на меня, доченька… с таким страданием…
Жанна уткнулась в плечо Кирстен и зарыдала.
— Мама, я могу его видеть?
Жанна покачала головой:
— Они даже мне не разрешают. Отец сейчас без сознания.
Помолчав, мать опять заговорила, но очень тихо.
— Что? — Кирстен наклонила голову и прислушалась. Но очень скоро поняла, что Жанна не разговаривает с ней, а молится. Слегка отодвинувшись, Кирстен посмотрела на мать и изумилась.
Жанна ритмично перебирала нитку блестящих рубиново-красных стеклянных бус. Четки. Никогда в жизни Кирстен не видела, чтобы мать пользовалась четками.
— Мама…
Жанна слабо улыбнулась Кирстен, уставившейся на четки.
— Твой отец подарил их мне, — пояснила Жанна. — В день нашей свадьбы. Он считал, что каждый добропорядочный католик должен иметь четки. Но я никогда не была хорошей католичкой, доченька. Я вышла замуж без веры, и вот теперь Господь наказывает меня. Я теряю твоего отца, потому что я — грешница.
— Нет, мама, это неправда. И потом, ты так любила отца…
Жанна беззвучно заплакала.
— Он был моей жизнью, Кирстен, всей моей жизнью. Если я потеряю его, у меня не останется ничего, carissima, ничего. Если он умрет, я тоже хочу умереть.
— Послушай меня, мама. Папочка не был всей твоей жизнью. Да, мама, да. И, если что-то случится с папой, ты не останешься в одиночестве. У тебя еще есть дочь и двое прекрасных внуков, которым ты нужна. Поэтому, пожалуйста, ну, пожалуйста, не говори, что у тебя ничего не останется. Не смей говорить, что тоже умрешь.
— Миссис Харальд.
Вздрогнув, Кирстен и Жанна одновременно подняли глаза. Выражение лица стоявшего перед ними молодого врача было исполнено сочувствия и сострадания. Помедлив секунду, доктор произнес два самых страшных слова в мире:
— Мне жаль…
Кирстен содрогнулась от резкой, пронзившей все ее существо боли.
— Мы можем его видеть?
Кирстен медленно поднялась и потянула за собой мать.
— Да, конечно.
Доктор провел их в небольшую комнатку, отделенную от реанимационного зала тяжелой белой занавесью. Заботливо обняв одной рукой мать за плечи, точно так, как тысячи раз отец обнимал саму Кирстен, она подвела Жанну ближе к кровати и впервые в жизни прямо взглянула в лицо смерти. Конечно же, лежавший на кровати человек был похож на отца, но здесь лежал уже не отец Кирстен. Этого человека она не знала, а между тем отец для нее по-прежнему существовал.
Он заботился о ней, когда Кирстен была маленькой, был всегда рядом, когда она росла. Его ласковый голос заполнял все ее детство.
Отец был опорой и для взрослой Кирстен. Его улыбка и безоговорочное одобрение столько значили для нее.
Кирстен не плакала, когда настало время расставания. Ее душа уже смирилась с тем, что разум все еще отказывался принимать. Но утром после похорон Кирстен не смогла встать с постели. Она просто лежала, подогнув колени к подбородку, уставившись отсутствующим взглядом в окружавшую ее пустоту. А потом Кирстен, в первый раз после смерти отца, заплакала.
Она лишилась двух самых близких ей людей. Наталья и отец — вот кто больше всего поддерживал ее в жизни. После смерти их обоих Кирстен потеряла все ориентиры, ее кидало из стороны в сторону подобно кораблю в бурном море, лишившемуся руля и компаса. Следующие несколько дней Кирстен прометалась в полубреду и полузабытьи. Джеффри все это время не отходил от нее.
Он приносил Кирстен еду на серебряном подносе и часами слушал рассказы жены о ее отце, а потом обнимал и держал в объятиях до тех пор, пока Кирстен не засыпала. И, просыпаясь, Кирстен всякий раз видела сидящего рядом Джеффри, готового утешить и успокоить. И, когда Кирстен наконец была готова вновь встретиться с внешним миром, первым, кто взял ее за руку и вернул в этот мир, был Джеффри. Он оставался таким же заботливым и внимательным мужем все лето, и Кирстен отогрелась в тепле их новых отношений. Но наслаждение нормальной семейной жизнью продолжалось лишь до сентября. К моменту отъезда Кирстен в первый концертный тур сезона от умиротворенности в семье не осталось и следа.
Кирстен раньше не хотела верить, что Джеффри относится к разряду мужчин-деспотов, но в конце концов ей пришлось взглянуть правде в лицо. Теперь, да и прежде, он наказывал Кирстен за ее карьеру, за ее успех. То, перед чем раньше Джеффри преклонялся и благоговел, теперь отвергалось: Джеффри негодовал на музыку и на саму Кирстен. Пока она зависела от мужа, как это было на протяжении всего лета, Джеффри был сильным, уравновешенным человеком. Отъезд же Кирстен означал для него умаление его значимости, он чувствовал себя обиженным и униженным.
Кирстен не могла вынести подобное состояние мужа. Она неоднократно пыталась объяснить Джеффри, что музыка не требует от нее отречения от мужа и вовсе не предполагает жесткого выбора «либо — либо». Но все ее доводы не возымели на Джеффри ни малейшего действия. Он снова закрылся для нее, дав понять, что, пока Кирстен не оставит своего любимого дела, наказание не прекратится.
С тяжелым сердцем Кирстен улетела на гастроли в Стокгольм. Разбирая вещи в номере «Гранд-отеля», она увидела, что лампочка стоявшего на ночном столике телефона горит красным светом, и немедленно позвонила дежурному оператору гостиницы, чтобы узнать об оставленных для нее сообщениях. Сообщение было от Нельсона. Он передавал, что договорился ею заменить пианистку Беллу Давидович в концерте второго октября в Лос-Анджелесе. Дирижировать филармоническим оркестром в этот вечер будет Майкл Истбоурн.
Двенадцать дней, оставшихся до концерта, пронеслись подобно осенним листьям, гонимым пронзительным осенним ветром. В полдень второго октября Кирстен вошла в «Дороти Чандлер Павильон», чувствуя себя девицей, наконец-то приглашенной на свое первое свидание с незнакомым мужчиной. Нервозность. Возбуждение. Страх. Неизвестность. Боязнь разочарования. Кирстен не видела Майкла более шести лет. Шесть лет и четыре месяца, если быть точным. Когда Кирстен подошла к двери артистической уборной Майкла, ей стало не по себе. Остановившись, чтобы в последний раз привести себя в порядок, Кирстен достала из сумочки зеркальце и осмотрела свое лицо, затем одернула совершенно в том не нуждавшийся жакет из грубого серого шелка от Ланвина и громко трижды стукнула в дверь.
Как только Кирстен шагнула в комнату, у нее все поплыло перед глазами. И Майкл представлялся каким-то неясным пятном. Но прошло несколько секунд, и его образ постепенно стал обретать ясность. Майкл словно собирался из разрозненных кусочков разорванной картины. Тусклое золото летнего загара. Пиджак из верблюжьей шерсти. Коричневые брюки и коричневый, в желтую полоску, галстук. Серебряные пряди в волнистых каштановых волосах. Тонкие линии морщин, прорезавшие высокий лоб, и лучики морщинок, веером рассыпавшиеся вокруг карих глаз. И ласковая улыбка, очарование которой не могло сравниться ни с какой другой.
