А ползучий мох, живущий на высоких стволах и скалах? Пушистый и мягкий днём, ночью он съёживался, складывал свои веточки, становясь плоским и колючим. Этого любителя тепла и света не встретить было в тени и прохладе, и ягоды его меняли цвет трижды в день: утром они белые, к полудню красные, вечером чёрные, а к восходу опять белеют. Бен запретил их пробовать, хотя птицы их клевали, Миль сама видела…

А непуганно-бесстрашные шестилапые грызуны размером с белку, гнездящиеся высоко-высоко, в густых кронах? Когда одно из этих созданий впервые попалось Миль на глаза, она так завизжала (и мысленно тоже), что распугала всю живность в округе на полдня пути — как минимум. Бен едва не рехнулся, услышав этот визг — решил, что на неё таки напали агенты Контроля. Даже любознательный бедняга шестилапик, всего-то привлечённый блеском её браслета, уверился, что всё — это смерть его пришла, и хлопнулся в обморок: он отродясь не слыхивал, чтобы в его родном лесу кто-то издавал вопли столь убийственной высоты, частоты и продолжительности…

Фантомом возникнув ниоткуда, Бен явился к месту «трагедии» на хорошем взводе, равно готовый как убивать, так и умирать, и от облегчения сперва просто слов не находил. Даже чтобы выругаться. Потом ухватил неподвижного зверька за пушистый хвостик, поднёс к бледному и виноватому лицу жёнушки и вопросил:

— Ну вот зачем вам оружие, фэймен? Вы сразили эту зверюгу наповал, лишь немного возвысив голос… Я, кстати, всегда сомневался, что он у вас вообще есть.

Вольно ж ему было веселиться, а Миль с детства терпеть не могла пауков, которых шестилапик живо ей напомнил, когда спрыгнул с дерева и раскорячился рядом с ней, растопырив свои шесть мохнатых коленных суставов и завив кольцом поднятый над туловищем хвост, что выражало, оказывается, благорасположенность и желание познакомиться поближе… Это потом она разглядела его большие чёрные глаза, блестевшие под длинными ресницами, и милую подвижную кнопочку всегда влажного носа, и потешные пучки вибрисс вокруг этого носика, и цепкие когтистые пальчики на каждой лапке… не говоря уже о прекрасных переливах короткого меха дивного зеленоватого оттенка.

А ещё были земляные броненосцы, роющие в толще почвы целые системы тоннелей. Большие, бронированные, неповоротливые и невозмутимые, они жили под землёй, изредка и всегда неожиданно выбираясь на поверхность. Когда заросшая травами, как мехами, спокойная поверхность земли начинала подрагивать… вспучиваться… раздаваться в стороны… из-под дёрна и комьев почвы показывались мощные когтистые ластолапы, а затем их сменяла покрытая бронёй голова с выпуклыми глазами и чуткими ноздрями… Да, это всякий раз здорово впечатляло. Голова озиралась, принюхиваясь… И вслед за ней свету являлось грандиозное тело на опять-таки шести лапах. Тускло поблёскивая кольцевидно расположенными пластинами брони, зверь втягивал широкими ноздрями воздух, осматривался — несмотря на подземный образ жизни, в дневном свете видели броненосцы отлично — выбирал одному ему известный ориентир, и уверенно топал по своим делам, передвигаясь быстро, на людей и вообще ни на кого не нападая, никого не боясь, и исчезал под землёй так же впезапно, как и появлялся. Надо было видеть, как уткнув морду в землю, он начинал рыть нору: земля с пучками травы фонтаном летела вверх и в стороны, и через каких-то полторы минуты бронированная землеройка с Миль ростом скрывалась в недрах земли. Часто она тут же закупоривала отверстие почвенными массами, а иногда оставляла вход заманчиво открытым…

Соваться в эти зияющие дыры Бен не разрешал категорически и совершенно правильно: заблудиться в подземных ходах, которые к тому же грозили в любой момент обвалиться, было раз плюнуть.

Но вот прокатиться на таком звере было одно удовольствие — при условии, что сумеешь удержаться на твёрдой и довольно скользкой поверхности, которая под тобой к тому же ходуном ходила… Главное, потом успеть вовремя спрыгнуть — до того, как «лошадка» начнёт рыть землю. Броненосцы к таким поездкам относились абсолютно равнодушно, даже если сверху на них устраивались двое — да хоть трое! Их мощные лапы и панцири были рассчитаны на куда большие нагрузки.

Так что здешний лес воистину оказался полон всяческих чудес, и заскучать здесь было трудно. Даже в первые дни, когда Миль только и могла себе позволить, что лежать на солнцепёке, не удаляясь от их временного убежища, и своё личное, вообще-то не особо тяжёлое оружие, торжественно, с напутственной речью и подробными инструкциями вручённое ей заботливым мужем, держала всё ещё с большим трудом…

А что делать — время от времени кому-то же следовало пополнять убывающие запасы пищи, на одних городских запасах всю жизнь не просидишь. На тот момент Миль уже достаточно окрепла, чтобы в случае чего быстренько укрываться во флайере, и даже отстреливаться вполне была в состоянии, нашлось бы от кого… но с собой на охоту Бен её пока брать не рисковал. Хотя этот лес, если не нарываться, активной агрессивности и не проявлял, муж сказал: подождём. Миль согласилась — ну и подождём, куда теперь спешить-то, времени свободного появилась куча, и всегда было, чем его заполнить…

Попервости процесс восстановления почему-то шёл довольно туго. Миль ворчала, что тогда, сразу после… Бену не следовало снимать с неё Гребень. Бен упрямо отмалчивался, всё ещё не доверяя украшению. И тогда Миль показала ему, как это происходит…

Перед внутренним взором вставала общая картина тела, её тела, видимого изнутри — тёмного, едва подсвеченного где-то ярче, где-то тусклее… Сверху, от кожи, лёгким мерцанием, сопровождаемым покалыванием, проникали внутрь и разбегались по глубинам и закоулкам крошечные светлые искорки… Но основная их масса, едва проникнув в кожу, почти тут же и гасла — слишком густа была темень, слишкам тяжела и холодна… А потом кожи касался Гребень — и оттягивал, отвлекал на себя тьму, перемалывая её в свет и тепло… И солнечное излучение начинало вливаться в тело легко и беспрепятственно, согревая участок за участком, слой за слоем впитываясь в воспрянувшие клетки…

Более того — тело училось у Гребня, начиная самостоятельно отлавливать и уничтожать тёмные холодные сгустки, как живые… Во всяком случае, те корчились и извивались, явно не желая отдавать накопленное… фактически — награбленное.

Бен хмыкнул и поглядел на играющий цветными огоньками предмет в волосах жены с уважением.

— Не знал. Прямо-таки хочется извиниться.

Показалось или нет, но на секунду Гребень вроде бы взыграл огоньками ярче, как будто усмехнулся.

«Извинения приняты, — подтвердила Миль. А на скептически выгнутую мужнину бровь сказала: — Пора бы уже отличать друзей от врагов. Хотя бы по принципу «Друг моего друга…»

— Виноват, моя госпожа. Но кто ж знал…

«И то верно», — признала она, закрывая глаза, чтобы без помех прислушиваться к ликованию своих радостно вибрирующих клеток, последнее время вынужденных жить на голодном пайке.

Не полагаясь на одну ментолокацию, Бен напичкал окрестности своими датчиками и «пугалками» — так ему было привычнее и спокойнее. Миль не спорила. Одно другому не мешало. Ей вообще ничто здесь не мешало. Угнетающая атмосфера перенаселённого, на её взгляд, Города осталась где-то далеко, а после так страшно закончившегося расставания с ним и возвращения к по-прежнему притягательному миру живых что-то в ней самой в очередной раз необратимо исказилось, и это был лишь поверхностный слой — изменения далеко не закончились… С Беном, чтобы не травмировать его ещё больше, она своими наблюдениями делилась осторожно, понемногу, но неумолимо: рано или поздно его и самого ждали перемены, куда он денется… так что пусть привыкает.

Он привыкал. К тому, например, что его жена, по её утверждениям, иногда слышит «голоса» деревьев, которые вроде бы её окликают и всё такое. Обычных деревьев, не бродячих. Во всяком случае, ему нередко доводилось видеть, как она приникает к какому-нибудь стволу и, закрыв глаза, надолго замирает в таком положении с блуждающей полуулыбкой на губах… Однажды он рискнул ненавязчиво прислушаться к её менто в такой момент и услышал, как дерево «пело»… Как назвать это иначе, он не знал… «Песня» завораживала и убаюкивала, успокаивала и затягивала… Он понял, что Миль знает о его присутствии, более того — дерево знало тоже! И ни она, ни дерево не имели ничего против… Против был сам Бен. С трудом стряхнув навеянное «песней» навязчивое умиротворение, он зарёкся вникать в маленькие причуды своей жены, но и всякие сомнения в достоверности её утверждений у него как рукой сняло. Проверять их оказалось себе дороже.