И сразу всё встало на место. «Весёлый Дракон», такси, сбитое чем-то, обрушившимся сверху, кувырок на тротуар через дыру в борту… цоканье каблучков… и пинки в живот…

Миль в страхе прижала руки к животу, позвала малыша и… с ужасом поняла — никого там больше нет. Тоска схватила сердце тяжёлой лапой, не давая дышать, потемнело в глазах… пропали все звуки, весь мир пропал. Напрасно окликал её медик — она смотрела на него, не видя.

…Ты меня больше не позовёшь, не спросишь, люблю ли я тебя… мой маленький, тебя больше нет, тебя убили. Ты так и не увидел солнышка, неба, тебе не дали родиться… Вот почему внутри так пусто. Ты ушёл из меня — и меня стало вдвое меньше. Бедный мой малыш…

А ведь и Бен вовсе не от радости плакал… Как же я не распознала, милый, какие это были слёзы. Верно, ты что-то понял ещё тогда, да сделать ничего не смог. И ты не виноват, что всё вышло так плохо…

В руку кольнуло — она открыла глаза: инъектор на гибком шлаге что-то впрыснул в вену и уже уползал обратно в своё гнездо. Медик легонько, ласково похлопал её по руке — она руку отдёрнула… но тут же забыла, почему.

Медбрат мягко успокаивал:

— Это необходимо, госпожа, сейчас вам станет легче.

О чём это он?… Тяжёлая лапа, сдавливавшая сердце, разжалась, отпустила… Почему текут слёзы?

Медбрат вытер ей лицо, заставил высморкаться. Поднёс к губам чашку с чем-то тёплым, но жидкость не желала вливаться в глотку. Тогда он вставил ей в рот какую-то штуку, и жидкость потекла прямо в пищевод…

— Во-от та-ак, — приговаривал он, — а теперь поспим…

И она заснула. Приходили Бен и Джей, посидели у постели, подержали за руки. Они приходили каждый день. Но никак не могли застать её бодрствующей.

Нет, медики её не обижали. А тот, которого она увидела первым, так вообще дежурил, кажется, круглые сутки — как Миль ни проснётся, он всегда тут как тут, причёсывает, умывает, кормит. Катетеры вставляет, подмывает, подтирает. Ногти подстригает. Даже педикюр как-то ей сделал. А почему нет, когда пациентка лежит и не вякает. То есть, иногда вякает, но больше ничего не может.

Этот медбрат, наверное, был заботливей прочих. И уж точно разговорчивей. Введя ей утреннюю дозу, он болтал без умолку, и обычно об одном и том же. Миль даже сомневалась в его нормальности. Но местное начальство, кажется, было им довольно.

…— Вам теперь надо поправляться, госпожа, набираться сил. Старший врач велел сразу сообщить вам, что вы не должны отчаиваться: вы ещё можете иметь детей. Мы все рады, что вы не очень пострадали… Правда-правда, госпожа, это такое счастье! Вам так повезло! У вас очень крепкий организм, вы знаете это? Удивительный организм! Просто странно, что у Дикарей рождаются такие уникальные дети! Что вообще у них дети рождаются…

Как он ей надоел — не выразить. Ему неважно было, что с ним не разговаривают — главное, что его слушали. Он заливался соловьём и днём, и ночью. Увидев его, Миль закрывала глаза и отворачивалась — а что ей ещё оставалось.

Они, видите ли, рады… Проклятый Город.

Миль смутно понимала, что с нею поступают как-то неправильно, нехорошо. И начала противиться. Единственное время, когда она что-то могла — во сне, перед самым пробуждением. Отдохнувший и ещё незатуманенный снадобьями мозг был свободен, он легко проникал и в разум человека, и в потроха местного кибера, ответственного за работу биосканера, в котором уже который день жила Миль.

Единственное, что было во всей этой подлой ситуации хорошего — тоска по малышу не то, чтоб уменьшилась… но стала привычной, а значит — терпимой. И Миль научилась сдерживать её, особенно в присутствии здешних диктаторов в белом.

Первым делом она поставила себе задачу уменьшить дозу вводимого ей вещества. Как бы оно ни называлось, оно её не устраивало. Компьютер здесь оказался не чета домовому, и посложнее, и поупрямее — столько защиты в него понапихали, что он порой сам от себя шарахался, все команды проверял и перепроверял, протоколы постоянно сличал с эталоном. Миль отрастила совсем-совсем тонюсенькое ментощупальце, и ввела его в поле системы как могла невесомо… Но этот параноик немедленно заметался в поисках вторжения и устроил поголовную самопроверку, переключив пациента на резервное управление. А вот пока он занимался самокопанием, Миль вошла в мир дублёра, откуда и заставила его пересмотреть назначения и предписания. Для начала ненамного, чтобы дежурный медбрат не заметил, и не метнулся выяснять у лечащего врача, что да как. А кроме того, надо было выяснить, есть ли поблизости люди, с которыми можно «договориться»…

Поправки скоро сделали своё дело: Миль стала почти адекватной и смогла написать врачу — почему её держат в растительном состоянии?! Оказалось — кто-то напутал, врач такого указания не давал, и немедленно в всём этом разберётся. Присутствовавший болтливый медбрат — Миль так не узнала его имени — при этих словах заметно побледнел и как-то потерялся… Причём, потерялся буквально: пропал из пределов бокса, и больше Миль его не видела.

Вторым вопросом было — может ли она уже повидаться с мужем. Врач очень удивился: муж навещает её каждый день! Вот и сегодня он звонил сказать, что будет в обычное время. Миль от радости чуть не выскочила из обрыдлевшего биосканера. Радости не убавила даже угроза отменить посещение, если пациентка не станет кушать, как положено выздоравливающей.

— Ну, мы договорились? Вы будете кушать?

Миль закивала так, что голова едва не заболела. А аппетит, надо сказать, после отмены всей той дури вернулся, и просто зверский — молодой, сильный организм наперекор всем горестям хотел жить и требовал своё…

Ну и напоследок она спросила о выписке — когда уже она сможет покинуть сие заведение?

Лечащий врач, упорно глядя куда-то в сторону, на приборы, принялся убеждать, что выписываться ей ещё рано, она ещё слаба, и надо бы понаблюдаться, окрепнуть, и разве дома ей смогут обеспечить такой замечательный уход, как здесь, вот прямо с завтрашнего утра начнутся назначенные ей восстановительные физиопроцедуры, укрепляющие упражнения и прогулки, и уже можно пользоваться компьютером, вы ведь любите играть? Работаете? Вот и пожалуйста, сколько угодно.

А до сего дня гулять и развлекаться, было, видимо, необязательно, мрачно думала Миль, глядя, как врёт и выкручивается медик. В общем, выписывать её явно не собирались.

Не помогла даже просьба мужа — Бен страшно обрадовался, застав её, наконец, бодрствующей. Двуединство (Джей уже вышел на службу и больше не мог навещать её каждый день) помогло выздоровлению больше, чем все процедуры, а кроме того, разделённое на двоих горе переносить всё-таки не так тяжко…

Обещанные прогулки оказались идиотской болтанкой от стены к стене по дорожкам небольшого зимнего сада, и Миль чувствовала себя ужасно глупо, статуей восседая в медленно ползущем робокресле под присмотром медбрата… Свой телкомм она никогда с собой не носила — да и зачем, когда Бен всегда был рядом, а другого ей никто здесь не предложил — «дабы не создавать помех оборудованию»… Работать ей не работалось, пустые здешние телепередачи шли в записи и в лучшем случае просто создавали некий фон, вообще никак не цепляя внимание, а новости ей смотреть не разрешали — «чтобы вы не расстраивались», процедуры проводились под какой-то анестезией, разве что массаж на что-то годился…

Извините, но от такой жизни начинаешь как минимум тупеть. А Миль, например, заводилась всё больше.

Экскурсии врачей к её ложу стали подозрительно частыми. Шёл пятый день выздоровления. Она теперь больше бодрствовала, её только два раза в день принудительно усыпляли (причём — не медикаментами) — после обеда и рано вечером, будили поздним утром… Миль копила раздражение, дав себе задание разобраться, как они это делают. И на шестое утро проснулась сама. Рано, часов в шесть утра, она открыла глаза и узрела вокруг себя целый консилиум.