— Как вы думаете, — продолжал разговор штабс-ротмистр, — в этом году дожди сено убрать не помешают?

— Я уповаю на лучшее. Хотя, похоже, небольшая гроза все же пройдет, но, надеюсь, это не затяжные дожди. Вообще, надо развивать и механизировать производство кормов, да и вообще производство зерновых. Труд землепашца облегчать трактора и комбайны, внесение органики надо дополнить производством минеральных удобрений и средств защиты растений.

— После Великого Голода, я смотрю, вы всерьез стали интересоваться не только механикой.

— Так голод не тетка, и опять-таки это механизация.

— Многие сейчас интересуются, многие. Город вспомнил о деревне. Но вот на мой взгляд, механизация даст результат только при одном маленьком условии: дороги. Дороги в каждую деревню, к каждому полю. Иначе на этих разбитых проселках мы будем тратить столько топлива, что дешевле будет купить зерно в Канаде, где им из-за кризиса даже топят паровозы вместо угля. Или даже будем покупать горох в консервных банках откуда-нибудь из Трансильвании.

«А до чего же он прав, хоть и жандарм…»

Вместе с тем развертывающийся по обе стороны дороги пейзаж мало свидетельствовал о том, что в этих краях был упомянутый штабс-ротмистром Великий Голод. Поля были распаханы, на покосах работали конные жнейки, картошка дружно взошла, и периодически им попутно и навстречу помимо возов и телег попадались грузовики и трактора. В поле виднелись столбы линий электропередач, а села, через которые они проезжали, не были отмечены печатью запустения. Ветхих и разваливающихся изб Виктор не заметил, а, напротив, попадались новые и крытые не только тесом и дранкой, но и железом, красной глиняной черепицей или серыми ромбиками террофазерита. Встречались и новые дома, в основном красного кирпича; в паре сел Виктор заметил местные кирпичные заводики, поднимавшие к небу высокую красную трубу.

— Дороги обязательно надо, — заметил он, — вон как местная промышленность тут развивается, глины используют.

— Вы заметили? Да, и десяти лет не прошло — никаких следов бедствия, цветущий край. Мы живем в эпоху экономического чуда. Производство растет как на дрожжах — и крупное, и мелкое. Концерн Опеля купил акции бывшего завода Форда в Нижнем и расширяет дело, Порше купил другой завод Форда — вот этот самый МАЗ, Московский автосборочный, и будет собирать народомобили… Вы же знаете, американцы, пока начали выбираться из Великого Упадка, распродали по дешевке кучу европейских филиалов. Концерн МАН расширяет бывший завод Струве, БМВ начал выпускать мотоциклы, знаете где? На Урале! Этак скоро и Сибирь-матушку распашут и застроят, уже есть проекты просто фантастических электростанций на сибирских реках. Транссиба уже мало, нужна Байкало-Амурская…

«Какая примерно была пятилетка? Третья… Ну да, планов громадье соответствует. Однако же народ, насколько можно заметить, накормлен и не бедствует».

— А все почему? Все благодаря новой экономической политике…

«Хм, нэпу? И у белых нэп? Хотя кто сказал, что у белых будет такой же нэп, как и у красных? Это же словосокращение».

— …И не только экономической. На Западе все это называют «фачизм».

«А это еще куда? Фачизм, фачизм… Может, мачизм, от слова «мачо»? Нет, это каким боком-то? Или от чьего-то имени… Фачизм. А, черт!!! Только не это!!!»

Виктор вдруг вспомнил, что словом «фачизм» в двадцатые в Советской России называли не что иное, как фашизм. Он уже тогда в Италии был. То есть он, Виктор, попал в фашистскую Россию. И от одного сочетания этих двух терминов становилось не по себе. Это даже не прошлая командировка в рейх, тут группы прикрытия и ожидающей у берега подлодки никто не обещал.

— Я заметил, вас несколько смутило слово «фачизм», — сказал Ступин.

«Трындец. Надо как-то выкручиваться…»

— У меня есть такой недостаток — я человек старого образца, а если помните, при императоре Николае слова со всякими «измами» обычно со всякой крамолой ассоциировались. Умом, конечно, понятно, а так как-то привычно, чтобы со словом «Россия» рядом родное, русское слово стояло.

— Совершенно правы. Соборность! Есть исконно русское слово — соборность. Фачизм — это от слова «фашина», связка, то, что связывает людей в одно целое, собирает. Фачизм — это и есть соборность.

«Ну вот, еще одно хорошее слово опошлили».

— Соборность — да, вот это родное, это понятно…

Обычно в случае таких потрясений пишут, что яркий солнечный день как бы померк для героя, и прочее. Тем не менее Виктор после осознания того печального факта, что «Россия, которую мы потеряли», оказалась даже очень иной, чем та, о которой мечтали в начале девяностых, особенных изменений в природе не отметил. Солнце все так же светило, иногда чуть закрываясь рваными облачками, словно красавица рукавом, все так же дул навстречу теплый ветерок. По обочинам шоссе цвел сиреневый люпин, розовый иван-чай и желтые лютики, и качала свои головки кашка. Прозрачные кудри берез, с которыми баловался июньский ветер, и синеватые полосы леса, окаймлявшие дальние холмы, создавали картину благолепия и первозданной чистоты мира.

«Только не надо паниковать, — подумал Виктор, — надо еще разобраться, что тут к чему. В политике вещи редко своими именами называют. Вон прибалты говорили, что демократию строят, а народ в Таллине отметелили. Не то они называют демократией, что мы думаем. Может, и тут фашизмом назвали не совсем то, что я подумал, не германский нацизм. Вон, например, в Испании каудильо евреев так не уничтожал, как Гитлер. А где-то фашисты православных уничтожали, хоть этот факт сам по себе мало утешает…»

Автомобиль осторожно переехал деревянный мостик через небольшую речку — новый, аккуратный, он просто казался декорацией из какого-то исторического фильма. Штабс-ротмистр похлопал шофера по плечу, чтобы тот притормозил.

— Думаю, самая пора отлить. Пока шоссе пустынно.

Виктор присоединился, воспользовавшись случаем. Мало ли сколько еще ехать. Шоссе действительно было пустынно, так что не пришлось даже спускаться с насыпи.

«А еще Германия тут стратегический инвестор, — продолжал рассуждать Виктор, когда они вернулись в машину и продолжили путешествие. — Может, это специально так, как некоторые страны третьего мира делали? Объявляли, что идут по социалистическому пути, чтобы помощь у СССР попросить. А как помощь кончилась, сразу о социализме говорить перестали. Вон вроде даже одно время Индия называлась Социалистическая Светская Республика Индия, а на самом деле как была, так и есть. Может, и здесь — политический маневр такой? Да, главное — пока не паниковать».

— Вы не замечали, Виктор Сергеевич, — вновь заговорил Ступин, — в такие дни в нашей скромной провинции царит какая-то особая аура? Светлая, умиротворяющая душу и проясняющая мозг? Никогда такого ощущения не было?

— Отчего же, — обрадовался повороту темы Виктор, — даже довольно часто было. Не зря же эти места поэты воспевали. Например, сочинения господина Тютчева…

— Тютчев! — с нажимом повторил Ступин. — Вот кто, пожалуй, приблизился больше всех к разгадке этой тайны. Не просто поэт, а философ, политик, человек, соединивший тонкость чувств и глубокую аналитическую логику. Не понимаете, к чему я клоню?

— Нет, — ответил Виктор, на всякий случай готовясь к какому-то подвоху или провокации.

— Возьмем хотя бы одну строку: «И ропщет мыслящий тростник». Загадка, шифр, а ответ — гениальная догадка о связи человека с высшим знанием, которым проникнута природа, растения. И таких намеков, шифров у него по многим стихам. Легенды об Ойкумене, о Шамбале… Убежден, что нашу Шамбалу надо искать здесь, на Брянщине. А легенды о богатырях? Как на них смотреть? Как на вымысел, преувеличение или на дошедшие нас языческие предания о расе сверхлюдей?

«Прямо код Да Винчи, однако. Штабс-ротмистр, оказывается, с фантазиями. Ну, хорошо хоть, что он тратит время на расшифровку Тютчева, а не на то, чтобы раскопать в каждом собеседнике врага империи… будем надеяться, что так».