– Вы правы, – ответил Виктор, – вчера и Познер об этом говорил.
– Ну вот… А с твиттером надо подумать, технически идея интересная… надо только найти для чего, чтобы это в пустозвонство не превратилось и не отрывало время у народа.
К вечеру дождь окончательно стих, и небо затянула сероватая пелена, похожая на грязную штукатурку; Виктор расстегнул плащ, и у него родилась надежда, что погода будет не самой плохой для свидания. Обратно он сел на мотор до площади Ленина; в динамиках нежно булькала легкая мелодия «Маленькой звезды», и гипнотизирующий голос Мадонны делал мелькающие в окне пейзажи настолько умиротворяющими, что хотелось выйти, развести у дороги костер и тихо смотреть на проносящиеся мимо грузовики, размышляя о чем-нибудь вечном.
На площади перед входом в драмтеатр был флеш-моб, первый из замеченных Виктором в этом мире: пацаны и девчонки в расстегнутых куртках и красных водолазках, на которых Дар Ветер приемом самбо заламывал руку Дарту Вейдеру и красовалась надпись «Космос – наш!», торчали гурьбой прямо по центру. Как раз в этот момент подошел наряд дружинников – поговорили, посмеялись, пошли дальше. Вроде как безобидно и идейно правильно, а может, эти флеш-мобы сам горком комсомола и организует.
В вестибюле мало что изменилось; очередь в кассу была человек десять, и Виктор, наконец, поинтересовался, на что, собственно, он и его будущая знакомая идут. Спектакль назывался «Дневник провинциала в Петербурге», по Щедрину, и Виктору это мало что говорило. В школе он осилил «Историю одного города», показавшуюся прикольной, и «Господ Головлевых», показавшихся занудными; пробовал «Современную идиллию», но через пару глав бросил, а про эту вещь классика вообще ничего не было. Тогда он попытался уловить суть из реплик людей в очереди, но, кроме «артхаус», «историческая спираль» и «обязательно стоит сходить», ничего не понял…
«Артхаус так артхаус, – вздохнул он, – значит, будем знакомиться».
Места оказались в партере. Виктор не спеша вышел из вестибюля, подставив лицо под холодную струю вечера, и тут только вспомнил, что даму-то как раз еще не пригласил. Спешно вытащив ВЭФ, он торопливо набрал записанный на бумажке номер. Раздались гудки, и, как показалось, где-то рядом певучий женский голос произнес: «Алло! Я слушаю!»
– Простите… Вероника Станиславовна?
– Да. Я слушаю.
– Это Виктор Сергеевич… – Виктор сделал паузу и потом сразу выпалил: – Простите, вы не против, если я вас приглашу сегодня в театр?
В трубе зашуршало, но тут же вновь послышался голос:
– Нет, я совсем не против…
– Тогда я жду возле театра. Я буду стоять у правой колонны, одет в черный плащ…
– Не надо, я вас узнаю. Я через полчаса подъеду. Начало же в семь?
– Да, кажется… – Виктор обернулся, ища глазами афишу. – Да, в семь.
…В эти полчаса Виктор за все время пребывания в здешнем мире почувствовал, что ему нечего делать. Не то чтобы вообще нечем заняться – просто что-то начинать в столь короткий промежуток времени не имело смысла, и время, незаметно проскакивавшее, словно машины на перекрестке, вдруг стало растягиваться, нудно, надоедливо, стрелки на часах затормозились, и вообще в душе Виктора Сергеевича возникло давно забытое, беспокоящее ожидание чего-то неизвестного.
«Положено ли покупать цветы? Но мы еще даже не знакомы, а цветы – это какая-то определенность отношений. Тем более кто знает, какая она из себя, и вообще. А просто в театр – так сказать, общая любовь к культуре… Это еще не ухаживания, это знакомство. И вообще не надо дергаться. С Ингой было все проще и естественней… и ее уже нет. Не опасен ли я? Не принесу ли несчастий? Чушь. Стечение обстоятельств. Вероника-то не шпионка… А ты что, знаешь? Что ты знаешь о ней? Ладно, не будем мандражировать, увидим – и ничего многообещающего. Знакомые, просто знакомые. Вряд ли она смотрит на это серьезно… ну, конечно, вряд ли она смотрит серьезно, так, легкое приключение, сегодня было, завтра другое. Да, наверное, так. Не в загс приглашаешь».
Проще всего было убить время, ходя по универмагу, но сейчас это трехэтажное здание почему-то раздражало Виктора. Он вдруг понял, что и это раздражение, и нетерпеливое ожидание – все это на самом деле было лишь прорвавшимся тайным желанием закрутить роман с совершенно неизвестной ему женщиной. Он не знал, стыдиться этого или этому радоваться; здесь он был совершенно оторван от своих корней, надежда на возврат обратно, в свою прежнюю жизнь, была слишком призрачной, и, возможно, эта попытка познакомить и была со стороны Светланы неявным признанием беспомощности здешней науки перед тайной переноса.
Напротив театра, у входа в сквер, здесь, как и в его реальности, тоже стоял памятник, только не Тютчеву, а Алексею Толстому; скульптура располагалась на высоком постаменте в виде колонны ионического стиля, и у подножия ее кругом стояли изваяния богатырей и былинных героев, имен которых Виктор не знал. Колонну окаймляло полукольцо берез, и в их тени уютно расположились скамеечки, ныне пустующие по причине холодной и сырой погоды; за полукольцом, по ограде сада, расползался тенистый плющ, а вдоль ограды тянулись клумбы, на которых вздымались волнами кусты вьющихся роз.
– А все-таки это не совсем хорошо, – услышал он за спиной женский голос, – в парке бюст Толстого, и здесь его же памятник, а Тютчева ни одного. Не слишком ли много?
Виктор оглянулся; за ним стояла пара средних лет, мужчина держал в руках увесистый широкоформатный «Киев», пытаясь поймать в зеркальный видоискатель выгодный ракурс.
– Ну ты же знаешь, Нинуль, – ответил мужчина в паузе между щелчками затвора, – тютчевский мемориальный парк решили делать в Судке, где Дворец пионеров, там же и памятник будет…
«Это где? Наверху, где у нас афганский мемориал? Ну да, здесь же не было афганской, и мемориала тоже… А может, в самом овраге? Надо будет сходить, только не по такой погоде».
Обойдя памятник, Виктор прошел по аллеям сквера к выходу на Фокина; старые лев и львица, сторожившие выход, были на месте и все так же грозно зыркали глазами на проезжавшие авто. Наискосок мелькнула знакомая вывеска «Книги». «А вот туда я еще не заглядывал», – подумал он и поспешил к переходу.
Книжный встретил его тихим гулом и массой людей, которые, стараясь не шуметь, благоговейно перелистывали страницы, выискивая необходимые им издания; часть покупателей сидела на корточках или, наоборот, влезала на невысокие стремянки, пытаясь достать то, что зоркий глаз подметил на верхних полках стеллажей, росших почти до самого потолка. Два зала, что тянулись по всей длине фасадов стоящего углом дома, напоминали неторопливый муравейник. В техническом крыле Виктор набрел на великолепное издание по администрированию УНАС в четырех томах; он пожалел, что тащиться с таким в театр неудобно, и остается лишь надеяться, что в стране тайного коммунизма это монументальное произведение не будет в дефиците. Художественный отдел, так же как и в нашей современной реальности, пестрел разнообразием авторов и изданий, но, в отличие от книжных лотков, здесь почти не было легких развлекательных вещей; полки ломились от изданий и переизданий того, что можно было отнести если не к отечественной и мировой классике, то к авторам серьезным. С некоторым удивлением он обнаружил на стеллажах Розанова и Даниила Андреева – в серии «Антология философских воззрений»; повинуясь внезапному импульсу, снял с полки «Апокалипсис нашего времени» и пролистал, словно желая убедиться, что это не розыгрыш и что это не альтернативный Розанов, который здесь, в этой реальности, написал про постъядерный мир.
«И вот я думаю – евреи во всем правы. Они правы против Европы, цивилизации и цивилизаций. Европейская цивилизация слишком раздвинулась по периферии, исполнилась пустотами внутри, стала воистину «опустошенною» и от этого погибает…»
Это был реальный, исторический Розанов, и что-то реально-тревожное, современное почудилось в этом наугад выхваченном обрывке чужой мысли человека, давно покинувшего этот свет. Виктор опять приник к тексту:
