Ему вроде бы полагалось сиять от восторга, но его, наоборот, скрутил страх. Сиам может растрезвонить о его неудаче — с нее станется. Хуже того, она может держать его под угрозой разоблачения, как под дамокловым мечом. Они поменялись ролями: теперь он попал в зависимость от нее. В гневе на нее, измученный приступом импотенции, он кинулся к кровати. Прежде чем она успела сгруппироваться, он перевернул ее, развел ее задранные ноги и потянулся ртом к ее лону.

— Нет, не надо!

Сиам в отчаянии уперлась руками в его голову. Она не желала, чтобы он возбуждал ее таким способом. Она отползала все дальше, пока путь к отступлению не преградило изголовье кровати. Он боролся с ее сопротивлением, упираясь рукой ей в грудь. Она извивалась, стараясь вырваться.

— Я тебя прошу! — взвизгнула она.

Но ее решительный отпор только раззадорил его. Наконец-то она стала настоящей женщиной. Чувство отчужденности, въевшееся в него из-за частого рассматривания ее фотографии, прошло. Произошел столь желанный прорыв. Он снова горел нешуточным вожделением.

— Не смей! — Она мужественно боролась, но его плечи уже раздвигали ей ноги. — Не делай этого! — Она скрежетала зубами и из последних сил отпихивала его голову.

Он зарылся лицом в волосы у нее между ног. Она ощутила прикосновение его горячих губ. Она откинула голову, впилась зубами себе в губы, напряглась всем телом.

В следующее мгновение раздался утробный вопль. Его голова покинула с таким трудом завоеванную позицию с ретивостью пробки из шампанского. Он остервенело стирал с губ ее вагинальный крем. Даже засунув голову в гнездо шершней, он бы не проявил при улепетывании подобной прыти. Он метнулся в ванную и подставил голову под сильную струю воды.

Сиам зажала руками рот, чтобы не расхохотаться. Дальнейшее противостояние не входило в ее намерения. Она упала лицом на подушку, чтобы подавить приступ смеха. Через короткий промежуток времени ей понадобилось глотнуть воздуху, и звонкий смех раскатился по спальне.

— Извини, — проговорила она, жалея о слезах, сбегающих по щекам, таким неудержимым был приступ хохота. Безудержный смех помог ей расслабиться, и она обессиленно вытянулась на кровати. Она слышала, как он шумно чистит зубы; звук делался все более отдаленным; наконец она заснула.

Сон был глубоким. Но по какой-то непонятной ей причине она через некоторое время увидела сквозь смеженные ресницы физиономию Стюарта. Почему он так неистово старается? Она не могла пошевелить ногами: они казались налитыми свинцом. Все ее тело гудело от боли, словно ее выкручивали, как тряпку. Она закрыла глаза и отвернулась от его дурно пахнущего рта. Он хватал ее за груди. Она не стала ему мешать, потому что ей было противно прикасаться к его рукам. Он трудился в поте лица. Она приказала себе лежать спокойно и дожидаться конца. Однако лежать под ним спокойно оказалось слишком мучительно для ее нервной системы. Она учуяла на наволочке запах из собственного рта — мерзкий до тошноты.

Тогда она заставила себя вспомнить тесный гостиничный номер с обоями, как в парикмахерской, где она впервые, повинуясь инстинкту, поцеловала Барни. Целуя его тогда, она хотела одного — выжить. Она вспомнила, как он пятился от нее, как говорил, что от нее пахнет, как от его дедушки. Она не обозлилась на него, хотя ей тогда меньше всего хотелось выслушивать критику. Она хорошо поняла, что именно он хотел сказать. Как изящно она тогда свела на нет его отказ! Она гордилась собой. Научилась ли она тогда от Барни грубоватой нежности, таящейся в откровенности?

Стюарт дернулся, прервав ее мысли; она опять ощутила на своем теле его мерзкую клешню. Потом он скатился с нее и застыл рядом. Она покосилась на него сквозь ресницы, ожидая увидеть мужчину, утолившего страсть и спокойно восстанавливающего дыхание, а увидела недотепу, пялящего на нее испуганные глаза. По его виду можно было подумать, что он провел тяжелый день за письменным столом. Она крепко зажмурилась, уповая на спасительное забытье. Однако сон не шел, как она ни сжимала веки.

Сиам медленно приоткрыла глаза. Спальню заливало какое-то неземное, скачущее голубоватое зарево. Стараясь не шуметь, она отвернулась от затаившейся в углах темноты и с облегчением обнаружила, что осталась в кровати одна. На канапе спиной к ней сидел Стюарт, таращась в телевизор, словно так можно было заполнить окружающую его пустоту.

Заранее боясь и нервничая, она провела рукой по своему бедру и ягодицам и нащупала в волосах что-то мерзкое и липкое. Она отдернула руку. Словно по сигналу, заломило ноги. Она не могла шелохнуться, чтобы принять аспирин или снотворное и снова забыться. Она принялась тереть изгаженные пальцы о простыню и чуть не содрала с них кожу. Ей казалось, что ее глазницы разбухают под веками и вот-вот лопнут. Потом полились слезы, и боль улеглась. Прежде чем погрузиться в изматывающий полусон-полубодрствование, она успела подумать, что у случившегося есть и положительная сторона: Барни представить себе не может, насколько он был прав. Теперь, когда все осталось позади, ей придется изгнать из памяти все воспоминания о происшедшем.

По прошествии каких-то пяти, от силы десяти минут — так ей по крайней мере показалось — она села в кровати. Телевизор уже не работал, за закрытыми жалюзи наступил новый день. Стюарта в спальне не оказалось. Она вышла в гостиную, но и там было пусто. Заглянула в подсобку — пустота. Возможно, ее разбудила закрывающаяся дверь. Она потянула дверь на себя обеими руками и была поражена зрелищем: по коридору удалялась спина Стюарта, обтянутая пиджаком. Сзади он выглядел, как обычно: чужой силуэт в толпе. Она была благодарна судьбе за то, что он не оглянулся. У нее появилась возможность представить себе, будто их встреча так и окончилась ничем.

Она метнулась в спальню и одним движением смела в мусорную корзину все барахло с тумбочки, включая радиоприемник. Потом бросилась в ванную, залезла под душ, пустила воду на всю мощь, неистово намылилась и излила душу в безумных криках, после чего выскочила из-под душа и растерлась докрасна. Она натянула трусы, но швырнула в корзину лифчик и комбинацию. Надев юбку и блузку, стремглав вылетела в гостиную. Дверь на террасу была распахнута, являя взору лазурное утро.

— Ничего не произошло, — сказала она вслух. — Ничего.

Сиам яростно вздохнула, вступая в новый день.

Выпятив грудь, задрав подбородок, с улыбкой до ушей, Зигги Мотли переступил порог отеля «Редженси». За ним следовал посыльный в ливрее из цветочной лавки. Посыльного не было видно из-за гигантского букета из красных и желтых хризантем, не умещавшегося у него в охапке. Зигги гордо твердил себе: жизнь есть жизнь. Изволь смотреть в лицо фактам. Принимай жизнь такой, какова она есть, тем более когда это не твоя, а чужая жизнь.

Герой его размышлений, Стюарт Додж, вышел из лифта и зашагал по вестибюлю. Одинокий и напрочь лишенный геройства облик Доджа не вызвал у Зигги подозрений: так и должен выглядеть человек, когда завтрак еще не примирил его с необходимостью продолжать жизнь.

— Поздравляю! — проорал Зигги на весь вестибюль.

Горилла, заскочившая в отель с Парк-авеню, и то не напугала бы Доджа сильнее. Он отпрянул. Мотли приписал его колебание достойному уважения кодексу чести.

— Она наверху?

— Да, — выдавил Додж, гневаясь на Мотли, осмелившегося обставить их встречу в столь откровенно цирковом стиле.

— Я не собираюсь покушаться на твои секреты, — обнадежил его Зигги.

— А никаких секретов нет. — Додж явно пытался сохранить хорошую мину при неважной игре. — Классная задница, скажу я тебе!

Такая откровенность стала для Зигги полной неожиданностью.

— И это все, что ты можешь о ней сказать? — Удивление сменилось печалью, которую вызывал у него теперь Додж: от него так и разило самым дурным, чем только может разить от другого человека, — неправильно прожитой жизнью. Правда, в глазах Стью больше не горел безумный голод, но сменившее его безразличие еще нельзя было назвать покоем; так мускулу, сведенному судорогой, требуется время, чтобы окончательно распрямиться.