Сейчас она просыпалась у него в объятиях.

— У меня нет травки, — сообщила она, не открывая глаз. — Давай перекусим и слетаем в Чикаго.

— А что у тебя есть? — спросил он, не отпуская ее.

— Сандвичи с помидорами и салатом. Молоко. — Она заулыбалась и только после этого распахнула глаза. Неяркий солнечный свет заворожил ее. Она зачарованно села и стала собирать одежду. — Тебе не нужен телефонный номер?

— Я знаю, где он записан.

Она медленно встала и побрела к окну, держась одной рукой за стену.

— Свет прямо как от свечи. — Она не смела прикоснуться к запотевшему окну. Потом прильнула щекой к пузырькам влаги на стекле. — Неужели это наша работа? — Она широко улыбнулась. — Посмотри на эту испарину на окне. Неужели это сделали мы?

— До твоего появления окно было чистым.

— Значит, мы, — тихо заключила она, любуясь запотевшим стеклом. — Мы — часть природы, часть естественного мира. О Боже всемогущий, мы — любовники! Из-за нас запотевают окна.

Ее родной городок напоминал чикагские пригороды. Подобрав узкое платье при спуске с высокой ступеньки вагона, Сиам пукнула. Звук получился тихий, вполне интимный. Барни не сомневался, что никто, кроме него, его не уловил. Он готов был забыть об этой ее оплошности, но Сиам повисла у него на руке.

— Дорогой, — повинилась она, — на сей раз виновата фасоль.

— Для меня это честь. — Он поклонился ей, выпрямился и поднял руку, подзывая такси. — Надеюсь, это не войдет у тебя в привычку.

— Ты такой неромантичный! — Она пнула его коленом в ногу. — Не понимаешь, что это признак доверия — пукнуть в твоем присутствии.

— Избавь меня от такой привилегии! — взмолился он, и она согнулась от приступа хохота.

Таксист вылез из машины и распахнул перед ними дверцу. Однако приступ веселья не давал Сиам сдвинуться с места.

— Мисс Торнадо, — позвал ее Барни, — карета подана.

От этих его слов приступ только усилился. Она оперлась о фонарь.

— Не могу шагу ступить. — Давясь от смеха, она передразнила его: — «Избавь меня от такой привилегии!»

Прохожие забавлялись, глядя на то, как беспомощно красивая девушка прислонилась к столбу. Она отделилась от столба и зашагала в противоположную от такси сторону на неестественно прямых ногах.

— Не туда! — крикнул он ей вслед.

— Избавь меня от такой привилегии! — повторила она и опять прыснула. — Мне надо по-маленькому. — Выдавив это, она нырнула в здание станции.

Снова появившись на опустевшем перроне, она уже выглядела невозмутимой леди. На стоянке по-прежнему стояло такси с распахнутой дверцей. Она подошла к Барни. Он оскорбленно поджимал губы. Она усмехнулась.

Барни казалось удивительным, что в родном городке Сиам никто не узнает: ни таксист, ни женщины, прикатившие в новых автомобилях на станцию, чтобы встретить возвращающихся с работы мужей. Озирая пригороды, он обнаруживал здесь присущую большому городу безликость. На заднем стекле такси красовалась наклейка: «Мой сын-лютеранин служит во флоте». Барни ничего не имел против лютеран, но находился в неведении, в чем заключается суть их особых претензий к еврейскому Богу. Он знал лишь, что в большом городе надпись выглядела бы нелепо, здесь же оставалась вполне приемлемым символом.

В центре городка, в самой старой его части, Сиам велела водителю свернуть направо, на аллею. В стороне от полукольцевой аллеи стоял старый дом в георгианском стиле из побуревшего кирпича. Он был невелик, но достаточно внушителен — два этажа, и в отменном состоянии, учитывая солидный возраст.

Сперва Барни принял высокую даму в черном, возившуюся в саду, за незамужнюю тетку Сиам, но потом, похолодев, сообразил, что эта тощая суровая особа и есть ее мать. Она укрывалась в тени дома, где наказывала за недисциплинированность ветви дикого винограда, обвивавшие белые шпалеры. Она была высока ростом, красива лицом, с пристальным взглядом бесцветных глаз, седые волосы собраны в аккуратный узел. Судя по бесформенному черному платью, достигавшему лодыжек, она не заботилась о нарядах. Глядя на нее из окна такси, Барни почувствовал, что она одинока и независима. То было вовсе не временное одиночество, когда человек радостно вздрагивает при каждом звуке, сулящем общение. Одиночество было ее защитой. Посторонние звуки не привлекали ее внимания. Ей хотелось заранее избежать возможного разочарования. Мать даже не повернула головы, хотя приближения фыркающего такси трудно было не заметить. Несомненно, она ничего не слышала — ее слишком занимало обрезание лозы. Предзакатное солнце освещало оранжевыми лучами входную дверь, отчего впечатление одиночества только усиливалось.

Сиам, выскочившая из машины с улыбкой до ушей, была удостоена критического материнского взора — видимо, за недостаточную длину платья. Однако дочь это нисколько не тронуло. Она набросилась на мать и крепко ее стиснула.

Приветствие получилось безмолвным. К тому же мать оставалась неподвижной, она всего лишь взяла дочь за руку. Несмотря на суровость ее черт, матери не чужд был юмор. И она не удивилась неожиданному появлению дочери, проживавшей почти за восемьсот миль отсюда.

Барни расплатился с водителем и зашагал по желтой кирпичной дорожке. При ближайшем рассмотрении платье матери Сиам оказалось не только немодным, но и слишком тяжелым для этого времени года. Когда-то это был дорогой плотный бархат. Поздоровавшись с матерью Сиам и представившись ей, он подумал, что она спокойно встретит смерть, когда окончательно износятся ее туфли и платье. По-видимому, в смерти ее на данный момент больше всего страшила внезапность, неупорядоченность ее прихода, тогда как само явление умирания не вызывало у нее возражений. В остальном же ее облику была присуща неукротимость. Единственная слабая ее черта — это не до конца изношенное бархатное платье.

Мать и дочь разительно отличались друг от друга. Если бы Сиам унаследовала от матери жесткость, ей были бы совершенно ни к чему и Мотли, и Барни. Но в дочери не проскальзывало даже намека на материнскую суровость. Если бы Мотли познакомился с матерью Сиам, то понял бы, что все его проблемы решены. В ней чувствовалась такая сила, что ее дочери хватило бы и малой доли.

В присутствии матери Сиам Барни впервые понял, как привязался к девушке. Любовь лишила его трезвости. Прежде он сбежал бы от такой семейки, как от чумы. От этого зажиточного дома, от исходящего от него ощущения застоя и суровости следовало бежать без оглядки. Однако Сиам казалась ему полной противоположностью всему, что он здесь видел, поэтому он весело наблюдал за ней, как за завоевательницей. В дверях он взял ее за руку и торопливо стиснул. Поспешность, с которой он дотронулся до нее в присутствии матери, обрадовала Сиам. Она сразу поняла, как он воспринимает происходящее, и просияла оттого, что он тоже видит ее отважной захватчицей крепостей.

Внутри дома царили приятная прохлада и полумрак, пожалуй, кошке здесь понравилось бы больше, чем человеку. С деревянной балки на потолке в столовой свисала на цепи изящная хрустальная люстра. Прямо с порога Барни удалось увидеть всю правую сторону дома: гостиную, столовую, кабинет, застекленную веранду, выходившую на зеленую лужайку. В той половине дома потолки были в два раза выше, нежели в левой, где на втором этаже располагались спальни и тянулась галерея вдоль них.

Мать отправилась в кухню, гости же поднялись по лестнице из красного дерева на галерею. Внизу лестницу украшали семейные фотографии. Указывая на улыбающегося молодого офицера в форменной фуражке с синим пехотным околышем, Сиам сказала:

— Это мой брат Мэл. Я его не знала. Он гораздо старше меня. Говорят, он был настоящим американским парнем. Я запомнила только его отчаянные споры с отцом насчет того, что он не хотел заниматься бизнесом. Брат погиб в Карентане, во Франции, во время второй мировой войны.

На другой фотографии в изящной посеребренной рамке был запечатлен красивый мужчина.