Она вобрала голову в плечи и попыталась опуститься на кровать. Покрывало поползло вместе с ней на пол, и она, не сопротивляясь, рухнула коленями на пол. Ее голова упала на кровать. Она так и осталась коленопреклоненной. Ему пришлось подойти совсем близко, чтобы по дрожи ее плеч понять, как горько она рыдает.

— Направь на нее обычный свет! — крикнул импресарио из темного зала осветителю на балконе.

Барни наблюдал за происходящим из первого ряда. Сиам стояла на сцене в будничном платье, позволяя им пробовать все варианты освещения.

— Нет, — решил импресарио, — обычный свет рассеивается. — Что там у тебя еще в запасе?

— Ничего, — отозвался осветитель.

— Сиам, — велел импресарио, — пройдитесь, переберите в памяти свои номера, а он пускай зафиксирует режимы.

Сиам ушла в угол сцены и энергично вернулась на середину. Оттуда она сказала:

— Я начинаю с «Дай мне, дай мне». Громкая, звучная вещь. Потом смещаюсь на авансцену, вправо. — Прожектор следовал за ней. — Отсюда я затягиваю балладу.

— Интенсивность освещения? — спросил ее импресарио.

— Четвертая, — откликнулась она.

— Давай четвертую! — скомандовал он осветителю.

Свет стал резче.

— Хорошо, — одобрил импресарио.

— При четвертой мое лицо выглядит не так резко, если я подниму голову. — Сиам немного изменила посадку головы. — Годится?

— Это вам не идет, Сиам. Слишком манерно. Давай пятую! — крикнул он осветителю.

— Так лучше? — спросила ярко освещенная Сиам.

— Годится, — ответил импресарио без особой уверенности.

— Как ты считаешь, Барни? — раздалось со сцены.

— Ты понравилась мне при четвертой.

Сиам кивнула.

— Для баллады поставишь четвертую, — решил импресарио.

— Потом начинается фольклорная смесь: «Амори пицца пай», «Дэнни Бой». Тут нужна быстрая смена света. Пускай он пляшет!

— Даже для «Дэнни Боя»?

— Особенно для него.

— Фольклор на шестой. — Импресарио посмотрел на часы.

— Дальше начинается главное.

— На следующий номер — полное освещение, — распорядился импресарио и сказал Сиам: — У нас мало времени, лучше вам поторопиться.

Сиам подошла к пюпитру с перечнем песен и просмотрела весь список. Сосредоточенность на работе придавала ей сил.

— Давайте займемся последним номером. Это очень важно.

Импресарио заглянул в собственный список.

— Вы имеете в виду последний номер отделения или вообще заключительный?

— Вообще заключительный: «Поцелуй меня разок, и ты тоже целуй меня».

Барни чудилась музыка даже в том, как она произнесла название песни. Эта вещь была ей особенно близка. Он видел, что она отвечает ее душевному состоянию. Чем больше он наблюдал за Сиам на репетиции, тем большее впечатление производил на него ее профессионализм. Она трудилась увлеченно, забыв про все капризы. Он бы не удивился, если бы она призналась, что не испытывает при этом сильных эмоций. На сцене она превращалась в совсем другого человека: становилась зрелой молодой женщиной, получающей удовольствие от происходящего и от собственной энергии, которую она источает просто так, без всяких усилий.

Сиам не была главной приманкой программы. Кроме нее в концерте участвовали рок-квартет электрогитаристов, эстрадный комик и трио девушек-певиц.

Когда началось представление, Барни и импресарио отошли в угол сцены. Местный оркестр заиграл попурри из модных мелодий.

— Глухо, как в морге, — сказал Барни. Импресарио был низеньким, франтоватым, с пышной седой шевелюрой. С сединой не вязались его загар и мальчишеские голубые глаза, умные, но смотревшие мимо собеседника. При всей его чинности, а этот человек производил впечатление воспитанного, почему-то рождалось подозрение, что он способен упоенно ковыряться в носу, когда на него никто не смотрит.

— Иначе и быть не может, — отозвался он, отклоняя намек на его личную ответственность за происходящее, — ведь никто, кроме Сиам, не является вовремя на репетиции. Откуда им знать, как прозвучат голоса в незнакомом зале? — Безответственность исполнителей нового поколения вызывала у него гнев.

Сиам присоединилась к ним и стала спокойно дожидаться своей очереди. Она внимательно прислушивалась к ритму музыки. Когда прозвучало ее имя, она с достоинством вышла и запела. Зал оживился. Ее усилия не пропали даром, происходящее приобрело значительность.

— Да она и мертвого разбудит! — не выдержал импресарио.

Когда Сиам затянула балладу о любви к мужчине, которая не оставит ее до самой смерти, в зале воцарилась тишина, напоминающая мирное горение спички, поднесенной к фитилю.

Барни был поражен непосредственностью, с которой Сиам обращалась к слушателям. Видимо, импресарио прочел его мысли, потому что произнес:

— Качество есть качество. Она дружелюбна и обнажена. Если бы этими свойствами обладала моя жена, она тоже была бы звездой.

Сиам вкладывала в пение всю душу, хотя аудитория была очень малочисленной. Плачевная картина открывалась ей со сцены: кучки людей, окруженные пустым пространством желтых кресел. Но она, казалось, не обращала внимания на столь мрачное обстоятельство.

— Хороша девочка у обормота Зигги! — похвалил импресарио. — Старый лев не утратил нюха. Сейчас таких упорных, как она, раз-два, и обчелся.

Аудитория, состоявшая, в основном, из молодежи, оценила энергию, которую Сиам вкладывала в выступление, и бурно аплодировала ей, так что можно было подумать, будто зал полон. Теплый прием обрадовал Сиам, и ее голос тоже потеплел. Она перешла к фольклорной смеси, здесь, правда, было многовато жестикуляции, но это нисколько не обескуражило публику. Казалось, она готова поджечь полупустой зал.

— Лучшей певицы на открытие концерта просто не придумаешь. — Импресарио похлопал Барни по спине, чтобы зарядиться от него успехом. Барни был горд за Сиам. — Зигги не продает ее по кусочкам?

— Сомневаюсь.

— Да, золотые жилы не продаются.

Барни хотел съязвить по поводу этой глупой реплики, но тут его глазам предстало невиданное зрелище, и у него отнялся язык. Он словно очутился в другом мире. Он знал, если произнесет сейчас хотя бы слово, то останется заикой. По бесчувственному на первый взгляд лицу импресарио катились слезы. Его ясные мальчишеские глаза неотрывно смотрели на Сиам. Барни терялся в догадках: то ли он смущается смотреть на собеседника, то ли не может оторвать от Сиам взгляда. О чем он думает — о золотой жиле или о женщине? Барни припомнил слова Мотли и подивился его проницательности: реакция импресарио говорила о том, что при всей важности секса не это главное. Говоря словами Мотли, импресарио забыл, что хотел бы очутиться с ней в постели. Когда перед вами настоящая женщина, отнюдь не с секса все начинается и не сексом заканчивается.

— Вот такие женщины по мне! — сказал импресарио, ни к кому не обращаясь.

Барни обвел глазами полупустой зал. Пустые ряды превращали Сиам в одинокую фигуру посреди сцены. Но при этом она вселяла в сердца немногочисленных слушателей все что угодно, но только не чувство одиночества. Последние слова импресарио, произнесенные с неожиданным подъемом, принудили Барни оглянуться. Импресарио на время забыл о своей профессии.

— Вот такие женщины по мне! — повторил он с тем же чувством. Видимо, он говорил это, чтобы загнать внутрь вырвавшиеся наружу эмоции; вытащив аккуратно сложенный платочек с монограммой, он стал утирать искренние слезы. Наверное, чувствовал, что сравнение с золотой жилой хромает на обе ноги, однако ничего другого подобрать не сумел. Сейчас он напоминал Мотли в те моменты, когда его посещали слишком благородные для такой профессии мысли.

Разве пристало деловому человеку плакать в пустом зале? Он что, свихнулся? Или возраст берет свое? Наверное, Господь думает про себя: «Вот они возвращаются ко мне, но я не приму таких душ». Господь заставляет их размышлять на всякие отвлеченные темы, и они умиляются.