— Мать спрашивает дело. Не смотри на нас, как на чертей с рогами.

— Да, — пробормотал он.

— Тогда в чем загвоздка? — Мать была совершенно счастлива.

— Но только на ее условиях.

— Ты считаешь себя правым? — с упреком спросила мать и, чувствуя, что ответ может быть только утвердительным, воскликнула: — Боже, как он мог пренебречь такой блестящей возможностью?! Невеста ценой в многие миллионы!

— Успокойся! — сказал отец, но ей было не до успокоения.

— Ты поступаешь неправильно! — крикнула она — Ты и сам это поймешь, но тогда уже будет поздно.

Отцу удалось ее утихомирить, но зло уже было причинено. Отец был сторонником спокойствия, но понимал не больше, чем она.

— Принципы на хлеб не намажешь, — зловеще проговорил он.

— Дело совершенно не в принципах. Просто с этим невозможно смириться. — Попытка объясниться всего лишь продемонстрировала шаткость его позиции.

— Все соседи так тобой гордились! — простонала безутешная мать.

Барни пристыженно запустил руку в карман и нащупал там чек от Зигги, который собирался им вручить. Однако худшего момента для этого нельзя было придумать. Лучше он отправит его по почте.

Прощание получилось тягостным. Никто не хотел говорить «до свидания», хотя все трое знали, что разлука неизбежна. Затянувшееся молчание ранило всех троих больнее, чем его назревающий уход.

Он вышел в темный коридор и спустился по темной лестнице, распрощавшись с иллюзиями. Впрочем, он не разочаровался в родителях. Этому помогло знакомство с Зигги, Доджем и Твидом. Благодаря им он узнал, что представляют собой люди. Это знание смягчило удар. Возможно, оно сделало его черствым.

Пока он находился у родителей, успел пройти летний ливень, умывший улицы и прогнавший запах помойки. Он подумывал, уж не преодолеть ли пешком несколько миль и не проникнуть ли на Манхаттан по Вильямсбургскому мосту, как в детстве, но мысль о столь длительном созерцании трущобных кварталов оказалась для него невыносимой.

Здесь, на улице, он гораздо лучше понимал родительскую точку зрения. Повсюду, куда ни кинь взгляд, ему виделся заветный лозунг: «Не попадайся!» Реклама предполагает право любого на роскошь. Изобилие несовместимо с гордыней.

Он отказывался думать о своих родителях плохо. Видимо, это было своеобразным механизмом самозащиты. Он не обманывал себя, так как помнил те несколько лет, когда превращался из мальчика в мужчину. Он был перед родителями в неоплатном долгу, и не потому, что они сознательно поступали так-то и так-то. Если бы тогда не стало одного из них, рухнула бы стена, весь мир стал бы другим. Он остался бы в одиночестве в мире, лишенном волшебства. В этом некого было бы винить, но он не знал бы, как разгадать взрослую загадку, так как был для этого слишком юн. Он терзался бы ею, пока не наступила зрелость. Родители просто оставались всегда сами собой; не зная того, не ведая, они были преданы ему. У них был свой, особый мир. Когда Барни достиг возраста, в котором начинаешь сознавать бег времени, родители стали для него символом непоколебимости. Никогда дети не чтят родителей так рьяно, как в этом возрасте.

Однако сейчас он не мог одобрить мировоззрение родителей. Они оценивали людей по наличию у них собственности, хотя сами при такой градации оказались бы глубоко на дне. С возрастом сознание людей не меняется, поэтому если старые и могут преподать молодым какой-то урок, то только по части зарабатывания денег.

Шагая по замусоренным улицам, он вспоминал, насколько крепкой была его вера в родительскую поддержку. Собственная ошибка заставляла его улыбаться. При этом он отнюдь не потерял веры в них. Он не фантазировал: родители на самом деле были храбры и оптимистичны. Они не убивались при детях, оплакивая свои материальные неудачи. Родители оставили для него открытой дверь в большой мир. Он думал, что растет в страшном шуме, а на самом деле рос при их мудром молчании.

Зигги спал, прижавшись щекой к зеленому сукну письменного стола. Когда зазвонил телефон, он, не глядя, сорвал трубку, чтобы унять звон. Трубка упала на стол у его уха. Из нее раздался умоляющий женский голос:

— Мистер Мотли, вы слушаете? Прошу вас, ответьте! Мистер Мотли, вы меня слышите?

— В чем дело? — прохрипел он.

— Вы опоздали на ленч с мистером Доджем.

— Я не приду, — пробормотал он и отпихнул трубку подальше, еще крепче зажмурившись.

— Я соединяю вас с мистером Доджем. Он в ресторане.

Зигги не успел ее остановить. Раздались щелчки, потом взволнованный голос Стью сказал:

— Почему ты не явился?

— Требую переноса ленча по случаю дождя. — Зигги приподнял тяжелую со сна голову. — Нам надо увидеться до того, как ты встретишься с Сиам.

— Я в «Борджиа». — Так они именовали между собой дорогой ресторан с баром, где на протяжении нескольких лет отравились несколько знаменитостей. Додж посещал это заведение, невзирая на угрозу для жизни, поскольку здесь действовала строгая кастовая система. Туристы и прочий безликий люд сидели в одном помещении, случайные посетители и проститутки — в другом, представители истеблишмента — наверху. Там же располагался Додж.

— Туда я не могу, — сказал Зигги. — Я небрит.

— Встретимся снаружи, — сказал Додж и повесил трубку.

Зигги с трудом привел в движение онемевшее тело. Его плечи остались приподнятыми. Он попытался их опустить, сделав несколько гребущих движений руками. Зигги все больше подозревал свой организм в намерении от него отделиться. Он засыпал среди бела дня, ел, не разбирая вкуса пищи, терял чувствительность в руках. Его денно и нощно трясла мелкая дрожь. Это было некстати. Ему не улыбалось дрожать в разгар лета, как в зимнюю стужу.

Додж поджидал его у входа в бар. Проститутка, специализирующаяся на богатых клиентах, пристала к нему с просьбами использовать ее в рекламе. Он вышел на солнце, чтобы избавиться от приставаний и выяснить, не подошел ли Зигги. Увидел его издалека. Вид набычившегося Зигги не предвещал ничего хорошего. Додж закурил сигарету и сделал несколько затяжек. Зигги не появлялся. Додж заглянул за угол.

Зигги задержался на другом углу, перед плакатом, гласящим: «Бесплатный Новый Завет для любого еврея, который его прочтет». Высокий худой мужчина с приятной улыбкой на лице, на свою беду, поднял плакат прямо перед носом Зигги. Тот обычно игнорировал подобных психов, справедливо считая Нью-Йорк, а также Лос-Анджелес религиозной свалкой всей страны. Фанатизм и узколобость — вот что было, на его взгляд, свойственно провинции, он делал этот вывод из того, какое количество молодежи устремлялось в центры для обучения в религиозных учебных заведениях. Поскольку молодежи обоих полов была присуща не благостность искренне верующих людей, а лишь хорошая память на ритуалы и пропагандистские клише, для Зигги не составляло секрета, насколько бесчеловечны маленькие городки, где залогом людской общности становилась показная религиозность. Зигги знал, что человек, сомневающийся в том, сколько он может украсть, сохраняя респектабельность, начинает терять связь с действительностью и, как следствие этого, окунается в религию.

Зигги расправил плакатик и громко сказал прозелиту, привлекая внимание прохожих:

— Христос был прекрасен как еврей. Как христианин Он — неудачник.

Подоспевший Додж увидел, приятный человек недоверчиво моргал при этих речах.

— Погляди, — крикнул Зигги Доджу, — он решил, что наконец-то нашел иудея предателя! — Он уставился на прозелита. — Разве не об этом толкуют в ваших листовках?

— Зиг, — зашептал Додж ему в ухо, беря под руку, — уйдем отсюда.

Зигги ткнул разящим пальцем в ошеломленного прозелита.

— Как иудей Он был защитником попранных. Он защищал блудниц от ханжей, изгонял торгашей из храма и проповедовал мир. Христиане же пользуются образом Христа, чтобы не позволять встать из грязи попранным, объявлять секс грехом, забрасывать камнями блудниц, вдохновлять людей на стяжательство и оправдывать войны.