Я протягивал ей книги, диски, фотографии, болтал без умолку, торопливо перескакивая с одного на другое, и бестолково размахивал руками. Она осматривала все вокруг своим быстрым проницательным взглядом; слушала меня, все время в ожидании новой информации. Когда я показал ей мои рисунки тушью, она удивилась:

— Какие странные. Правда, очень странные.

— Это так, ничего особенного. — Я не мог понять, что ее удивило. — Рисую иногда, если есть свободная минута.

— Да у тебя талант, — воскликнула она, не отрывая взгляда от рисунков. — Рисуйкак можно больше. Ты просто обязан.

Я сказал ей, что никакой я не талант и не моя это профессия, я хочу снять вместе с Марко фильм, а потом заняться историей; но то, что она мне сказала, задело меня за живое, от волнения я даже вспотел. Я не мог поверить, что она действительно разглядела во мне что-то достойное внимания; не мог поверить, что нахожусь вместе с Мизией Мистрани у себя дома, где столько о ней думал с той самой ночи, когда мы познакомились. Больше всего мне хотелось вести себя непринужденно, но я не знал, как это сделать, если внутри меня происходило короткое замыкание, как только я смотрел на нее.

Я поставил кипятиться воду для чая в кастрюльке, покрытой известковым налетом, поискал одинаковые чашки, но не нашел, пришлось вымыть две разные. На кухне — хоть шаром покати: кусковой сахар, соль, пачка чая и пять плиток бабушкиных шоколадок с начинкой, которые и составляли основу моей совершенно не сбалансированной диеты.

Я включил песню «Let it bleed» [14]группы Rolling Stones, принес на небольшом непальском подносе конфеты, чашки, полупустую бутылку вишневки. Мизия съела две или три шоколадки, она была голодна и не стеснялась в этом признаться: она всегда делала то, что чувствовала, это ведь так естественно. Она ходила по квартире и рассматривала ее с веселым любопытством, ходила своей обычной легкой, пружинистой походкой, решительно ступая по полу ногами в кроссовках. Я ловил каждое ее движение и словно видел сон наяву, ведь все последние недели я только и делал, что представлял ее себе в мечтах, и вот теперь она была рядом и все равно казалась нереальной, такой яркой, что слепило глаза.

— Садись, садись, — сказал я; сесть было в общем некуда, не считая кровати на колесиках, которая так и норовила куда-нибудь укатиться, двух на редкость неудобных плетеных стульев, большой картонной конструкции в виде упаковки из-под кока-колы, кресла из пятнистой телячьей кожи — его я и пододвинул прямо к столу, поближе к ней.

Мизия взглянула на кресло и рассмеялась; ее руки были перепачканы шоколадом — ее явно забавлял и я, и все, что она видела вокруг. Она села, села в моем доме, в мое маленькое пестрое кресло — мы наедине, кроме нас, здесь никого нет, и она пришла именно ко мне.

Мизия заговорила о том, как живет во Флоренции с еще одной девушкой и юношей — они вместе работают в реставрационной мастерской: о том, какой беспорядок в их квартире, как там холодно, о маленьком электрическом обогревателе, который бьет током, а если включить в квартире весь свет, вышибает пробки. Я слушал ее, и мне то казалось, что она рядом со мной и это чудо, то наоборот — я ей совсем чужой, и я начинал завидовать незнакомым мне соседям, посвященным в такие подробности ее жизни, о которых я даже подумать не смел, у меня все холодело внутри при мысли, как поздно мы встретились и сколько времени потеряли. Я бы хотел знать о ней все и ничего, я бы хотел, чтобы в тот вечер она возникла из ниоткуда, такая цельная, остроумная, сложная, непредсказуемая, нетерпеливая, внимательная, свободная. Слушая ее, я представлял себе все так же живо, словно видел собственными глазами, я одинаково внимательно слушал и смотрел; в горле стоял ком.

Я вспомнил о чае; вода из кастрюльки наполовину выкипела, остаток я вылил в выщербленный заварочный чайник и отнес его вместе с не слишком чистыми чашками на стол у окна. Мизия замолчала и наблюдала за мной, а я едва не споткнулся, встретив ее выжидательный взгляд. Мелодия Rolling Stones казалась мне слишком примитивной и навязчивой для нее; я уменьшил звук и тут же испугался, словно окунулся в пустоту, опять прибавил громкость. Вернулся к столу, заглянул под крышку чайника и сказал:

— Боюсь, заваривать чай я не очень-то умею.

Насчет красоты собственного голоса я тоже не обольщался: самому противно было его слышать; да и мои движения, слишком размашистые и резкие, меня раздражали. Я стал наливать чай в чашку и половину пролил мимо, да еще ошпарил себе руку.

— Чертова асимметрия, — я еле сдержался, чтобы не швырнуть кастрюлю в мусорное ведро.

— Ты представляешь, сколько бы потерял, будь ты совершенно симметричным? — смеясь, спросила она.

Я посмотрел на нее из полусогнутого положения, повернув голову под таким углом, что заломило шею; она говорила совершенно искренне и не пыталась меня утешить, и я заражался от нее этой свободой.

— Я тоже асимметричная, — сказала Мизия. — У меня одна половина лица смеется, а другая плачет. — Сидя в кресле и чуть подавшись вперед, она ребром ладони провела линию от лба к подбородку: — Видишь?

— Да, кажется, есть немного, — сказал я, чувствуя, как скольжу по наклонной плоскости.

— А еще у меня левая подмышка потеет гораздо сильнее правой, — сообщила она.

— И у меня, — это казалось мне невероятным совпадением, и вместе с тем вполне в порядке вещей.

Мизия подняла руки, словно собиралась понюхать свои подмышки: на меня повеяло теплом ее тела, мелькнула упругая белоснежная кожа под серым шерстяным свитером, который облегал стройную, ладную фигуру.

И тут я бросился к ней — невольно, не раздумывая. Только что стоял метрах в двух от Мизии, держа в руке налитую до половины чашку, а через секунду чашка уже упала на пол, и я прижимался лицом к ее волосам, шее, груди, тонул в ее тепле, мягкости, аромате. Я действовал чисто импульсивно, и сразу головой в омут; так человек смотрит из окна на улицу, облокотившись на подоконник, и если и думает о том, чтобы прыгнуть вниз, путь ему преграждает прозрачное стекло, но вдруг через мгновение он, сам не понимая как, оказывается за окном, летит вниз, и пути обратно уже нет.

Кажется, я пытался ее поцеловать или, по крайней мере, сжать в объятиях: я стремился прикоснуться к ней и поражался сам себе, инстинкт и новые, непередаваемые ощущения, мучительные сомнения и ее глаза, такие близкие, отчаянная тяжесть и отчаянная легкость, путающиеся мысли, полный сумбур в голове. Я тонул в своих ощущениях: торопился, вырывался, нырял с головой, выныривал.

Я почувствовал, как напряглась Мизия, и снова на меня навалились мучительные сомнения; тяжело дыша, она высвободилась из моих рук, отступила назад. Я вдруг вновь обрел зрение, слух, чувство пространства, как будто в темной комнате внезапно зажегся свет.

Я смотрел на Мизию, и расстояние между нами увеличивалось с головокружительной скоростью: ее глаза с расширенными зрачками, губы, всего миг назад касавшиеся моих, побледневшее лицо. На нем появилось какое-то странное выражение, и я не сразу понял, что оно означает: явное огорчение и разочарование, и меня прямо отбросило назад, назад, назад, я врезался спиной в стол на козлах, опрокинул его, чашки, бумаги, кусочки сахара, книги, коробки, пузырьки с тушью, монеты, ручки, заварочный чайник, детали телефона разбросало в разные стороны, как после взрыва, а я плюхнулся на пол и ударился головой об стену.

Мизия стояла посреди комнаты, а я смотрел на нее, сидя на полу, в луже из разноцветных чернил, чая и стеклянных осколков, сожаление и разочарование в ее глазах, горькая улыбка на губах отзывались у меня в сердце болью — я даже не представлял, что такая боль существует.

Мне было так плохо, что я готов был расплакаться; лечь ничком перед ней и попросить прощения тысячу раз подряд; кинуться к окну, распахнуть его и броситься вниз, только бы не думать о том, какую страшную и глупую ошибку я совершил и все испортил.