«Проносятся без остановки…» Проносятся без остановки, Теряя эхо, поезда. Глухая станция Обновки Стоит, как полая вода. Помечена двумя огнями, Она таит порядок свой, Вдрызг занесенная дождями И ослепленная листвой. Там кассы темное окошко, Корзина, чемодан и тюк, Старушка там на курьих ножках И в макинтоше крупный тюрк. Сквозь капли на холодных ветках Видны железные пути… Дрожат окраины под ветром, И ни проехать, ни пройти. «На что мне этот город, где…» На что мне этот город, где Ни спрятаться, ни заблудиться, Где на холодных стеклах лица Дрожат, как блики на воде. Но в парке соловей поет По вечерам. Напропалую Бубнит, хихикает, целует И временами залпом пьет. И, удивительный такой, Поет, затасканный, избитый, Слезами жгучими политый, Как роза, ирис и левкой. Сжимает ветку в кулаке Над гулким зданьем туалета, Где лампочка дневного света Трещит на белом потолке. «В один прекрасный полдень золотой…» В один прекрасный полдень золотой Кромешный мрак сменился темнотой. Приметы проступают понемногу. Прозрачна форма, светоносна суть, Напорешься на сук — не обессудь, Улыбку различишь — и слава Богу. ФЕОДОСИЯ У автостанции в соборе В прозрачном стариковском хоре Мерцали царские врата. Рукав широкий пролетал, Угадывался лик пречистый, Под солнцем высыхал порог, Где, загорелы и плечисты, Молчали, сдвинувшись, туристы, Смотрели в светлый потолок. Где я, проезжий и ничей, В то голубое воскресенье Томился бременем вещей В мечтах о камере храненья. «Креститься все-таки не стал…» Креститься все-таки не стал, Свой крест расшатанный таская. Что было дальше — опускаю, Но только холмик — без креста. Синицы тенькают окрест, Ссыхается пустой колодец, Сидит на холмике уродец, И горькую крапиву ест. Все, что осталось от меня. Душой не назовешь, ни духом, Сидит в тоске, свернувшись ухом, — Зародыш? Выкидыш? Свинья? Ему бы чем-то надо стать: Жучком, сучком, болотным газом… И лишь на небо путь заказан, Поскольку холмик без креста. Кругом пирует красота, Толпится жизнь, непобедима, Здесь все съедобно, все едимо, И всяческая суета. Ни кость, ни плоть — прозрачный хрящик Качает скорбной головой… Но памятью моей пропащей Вдруг озарится лик его, Когда меж пиршественных щек, Сквозь жизнь, чужую, как малина, Пахнет прохладою клочок Линялого ультрамарина. Сирени запах на закате? Снежинки тень на голом льду? Быть может, речка, может, платье, Или глоток воды в бреду… «Кипарис на бугорке…» Кипарис на бугорке, Бабка с баночкой в руке, Над горой гора темнеет, Как вельможа в парике. Хлещет серая волна, Ближе к вечеру видна Дорогого золотого Банка кислого вина. Лает, выспавшись, кобель, На апрельскую капель, Звуки, тая, улетают Далеко, на Коктебель. Пахнет мокрой дерезой И разгромленной грозой, Штормом вынесло копейку И колечко с бирюзой. Месяц, круглый, как зевок, Вышел — только и всего. Не подумаешь, не скажешь, Не попишешь ничего. АРКАДИЯ Ветер споткнулся, и на бегу Канул в бурьян и дрок. Пьяный проспался на берегу И на рассвете продрог. Воздух зеленый, словно лед, Спят еще все слова. Море молчит, птичка поет, И не болит голова. На каждой травинке оранжевый свет И голубая тень. Солнышко бросило горсть конфет — Радостно сироте. «Под сенью рябиновых ягод…» Под сенью рябиновых ягод Совсем почернели дома. Да будет осенняя слякоть, И серый промозглый туман. В конце октября, в догоранье Румяного бабьего дня, Душа замирает на грани Холодной воды и огня. Сквозь желтую банную вьюгу, Пугливо моргая, крепясь, Она обращается к югу, И тянет тепло про запас. И не потому ли в кромешной Пучине, без вех и границ, Мелькают легко и неспешно Чешуйки серебряных лиц. А шарканье, топот и говор, И длинный протяжный зевок, Есть эхо чего-то другого, Молчанья, скорее всего. |
