Часы пробили. В доме воскрешен
Старинный дух, древесный и овчинный.
И, как ни убедительна причина,
Я здесь и неуместен, и смешон.
Из крепкого махорочного мрака
Воинственные воскресают сны…
А я родился под созвездьем Рака,
Под бледным покровительством Луны.
И ни ружье, ни нож, ни шкура волчья
Не для меня. Ни сердцу, ни уму.
И если я порой зверею молча,
До этого нет дела никому.
(А темный потолок в ажуре
Витков, сучков, паучьих лапок,
Чужая ночь в овечьей шкуре
Ворочается с боку на бок.)
Но вот уже в ушаты и кувшины
По подоконнику сползла сырая мгла,
Уже ошеломленные вершины
Шарахнулись от легкого крыла.
Часы пробьют, кукушка запоет,
Как будто сердце по лесу летает,
Садится, что-то скудное глотает,
И снова продолжает свой полет.
Всего и дел — песок не охладел,
Погода не испортилась. Удача.
Не трачу времени, и слов не трачу.
Я видеть никого не захотел.
Еще увидимся. Я много говорил,
Старательно, как будто суп варил,
Как будто кашу тщательно жевал,
И оправдаться всячески желал,
Что скверно и неверно поживал.
Еще успеется. Вода еще тепла,
А та, другая, видно, утекла
Еще не вся. Сентябрь еще печет,
Я двум неделям потеряю счет,
Сухой песок сквозь пальцы потечет.
Доподлинно известно — лучший отдых —
Лежать, рубахой голову покрыв,
И что для одного — закон природы,
Для многих — это правило игры.
Я после возвращенья возвращусь,
И к правилам тотчас же приобщусь,
И возвращенье превратиться во вращенье
По неизбежности приятного общенья.
Ну, а пока я вижу рыбака.
Верней, не рыбака, а рыболова.
Он на скале валяет дурака,
Как будто ждет богатого улова.
На самом деле — коротает день
Подальше от удачливых людей.
Кто я такой, чтоб за него решить
Что движет им и что мешает жить.
Какая все же скверная привычка
Все видимое заключать в кавычки
Обычных представлений о себе,
И, ковыряясь в собственной судьбе,
И, находя излишки и издержки,
Глазами шарить в поисках поддержки.
Мне говорил хороший человек:
Нельзя терять ни в коей мере чувства
Иронии. Что держится искусство
На легкой и веселой голове,
И что наш век в своем стремленье к прозе
Умен не в меру, чересчур серьезен.
Бог с ней, с иронией. И разум не порок,
К тому же есть у разума порог,
А если кто и выйдет за предел,
Рад за него — он этого хотел.
Ну, а пока посмотрим на нырка.
Он среди чаек белая ворона,
Но не несет от этого урона,
И даже больше — смотрит свысока.
Морская птица, уточка, нырок
Кому-то может преподать урок,
А кто не хочет птичьих поучений,
Увидит в этом просто развлеченье.
Приятное для глаза — хорошо.
Идет чудак, похожий на шпиона,
Он летом был как белая ворона,
И объектив таскал за ремешок,
И раздавал квитанции и снимки
Счастливых, отдыхающих в обнимку.
Теперь он снял тяжелые штаны
И прянул от сентябрьской волны.
Июль был тыщу лет тому назад,
Я плыл тогда куда глаза глядят.
Кому все это можно рассказать…
Ведь ничего, по сути, не случилось:
Ну, было тихо, ну, вода лучилась,
Ну, в воздухе кружилась благодать.
А в воздухе кружилась благодать,
И воздуха не хватит рассказать.
Ну, а пока пустынна и горька
Волна сентябрьская. Прыткие креветки,
Словно колибри, прыгают на ветке
Подводного растения. Вода
Еще тепла, но с тайным блеском льда.
Выходит Коля, лодочный служитель,
Фанерной будки постоянный житель,
Поеживаясь от дневного сна.
Его физиономия ясна,
Как белый день. А вместе с тем хитра.
Он может пить до самого утра,
А может и не пить — он не понятен,
Как и загар его, из белых пятен.
Он мать родную взялся не забыть,
И на ногах начертано — «устали,»
И плечи у него из желтой стали,
Он мог бы кулаком быка убить,
Но не убил. В подзорную трубу
Он смотрит, сильно выпятив губу.
Он озирает горизонт пустой,
И шевелюрой — рыжей и густой,
Качает со значеньем. Ему
Известно что-то только одному.
Провел ладонью по дощечке лба,
И толстый палец приложил к губам…
