«Вот беда: сказал тебе «пора»…» Вот беда: сказал тебе «пора,» Не сказал «ни пуха ни пера.» Если треснет строчка пополам, Из-под ног вспорхнут перепела, Спичка, зашипев, не даст огня, — Не брани, пожалуйста, меня. Я не меньше твоего хочу, Чтобы ветер не задул свечу, Чтобы пыль не портила лица, Чтобы перья — в шляпе молодца! Самый мягкий, самый белый пух Пусть ложится на твою тропу… Ты уж извини в своем краю Память непутевую мою. «Ямало-Ненецкие недра…» Ямало-Ненецкие недра Набиты нефтью или газом. А как там — скудно или щедро, Я знать не знаю. Не обязан. Я знаю только — если птицы Обходят город стороною,— Не должен человек селиться, То место гиблое, дурное. Так нет: жилища, вышки, баки… Зато какие там собаки! Они похожи на шакалов, Волков, енотов и песцов, Не унижаясь до оскалов Клыков не кажут, ни резцов, Они гуляют меж балками, Как генералы пред полками, Все равнодушнее и реже Посматривая на приезжих. МЕТЕЛЬ Кибитка ехала по узкой, Тверской, валдайской, среднерусской, Ямщик уныло напевал, И я, уставший наповал, Ворочался в кабине ЗИЛа И сопряглась в машине той Нечеловеческая сила С нелошадиной правотой. Ямщик то слева пел, то справа, За стеклами белела мгла, И ледяная переправа Была исправна, как могла. Мы пробирались осторожно. Молчал шофер в тоске острожной И озирался оголтело, Молчал и я что было сил, Но где-то рядом — дрожь по телу, Ямщик упрямо голосил. В конце концов, мы заблудились, Кружась по ступицы в снегу, А может быть, перевернулись, Сказать вам точно не могу. Я помню: рвал мороз на части, Утробно матерился ЗИЛ, Шофер устал честить начальство И сигарету попросил. И я, бесцельный, бесполезный, С московской язвенной болезнью Все это бросил и ушел, Не сомневаясь ни на волос, — Не потому, что слышал голос, То было б слишком хорошо. Я сам В надежде на кибитку Запел искательно и прытко, О как прельстительно я пел, Как прибалтийская певичка, Но голос, как сырая спичка Не зажигался и шипел. Я пел: «Спасите наши души!» Шофер меня покорно слушал, Потом слегка притормозил, И сигарету попросил. «Езжай домой, Евгений…» Езжай домой, Евгений, Взмахни сырым платком. Там ворохи сирени, Как гречка с молоком. Ни холода, ни зноя, Но испытаешь ты Врожденное, сквозное Блаженство правоты. В провинциальном свете, В домашней наготе Уверишься, что Эти Такие же как Те. Ты мыкался не всуе — Остался насовсем Царапинкой на стуле Перчинкой в колбасе. А если ты помочь нам Захочешь, так давай, — Комариком полночным Звони, не забывай. «На реке танцует бакен…» На реке танцует бакен, Попросил прохожий спички, Лают дальние собаки, Пробегают электрички. Все как прежде, Все похоже, Тридцать дней, как тридцать лет. Только, разве что, прохожий Был вчера без сигарет. Только, разве что, лощинки На пологом берегу — Словно мелкие морщинки Возле глаз и возле губ. В чистом поле стало чище, Белый свет белее стал, Поселился старый нищий Возле нового моста. Пьет вино с утра до ночи. Ночь пришла — огонь зажег. И, юродствуя, хохочет: «Дай копеечку, дружок» «В последнем вагоне умолкшие речи…» В последнем вагоне умолкшие речи, Там туго свернувшись, на полке лежит, Грызет папиросу смешной человечек, Смешной человечек, ночной пассажир. И поезд понес огонек папиросы, Тая в рукаве, как несут пацаны. За окнами плыли кривые березы, Кривые березы, карельские сны. Никто не узнает, и дыма не будет Лишь странное облачко ветер пасет, Лишь заспанный заяц найдет на рассвете Окурок. Понюхает, фыркнет, и все. |
