«Что толку, считая морщинки…» Что толку, считая морщинки, Тревожить себя перед сном… Мы ангеловы личинки В чистилище этом земном. И, логово делая раем, Один исполняем завет: По мере вражды нажираем Пыльцу, и богатство, и цвет. Не ведая трудностей роста, Толкаешься, лязгаешь, прешь… Стать бабочкой очень непросто. Вот разве на Пасху помрешь. «Что в сердце, что в уме…» Что в сердце, что в уме, — Поместится в горсти. Прости меня во тьме, И на свету прости. Что до седых волос, До полусмерти жив, Правдивый, словно пес, И как собака лжив. За мой нетвердый шаг, За то, что стол залит, Что не болит душа, А голова болит. Прощения прошу Что был, что сплыл, что есть, Что больше не бужу, Чтобы стишок прочесть. «Перестарались, перестарки…» Перестарались, перестарки, Перемудрили. И сейчас Храним сухие контрамарки, Своей свободою кичась. Еще движенья наши гибки, Но шорами затылок сжат: Несовершённые ошибки На чистой совести лежат. И в каждой складке и прорехе, Где строчки спрятаны, тихи, Гремят, как грецкие орехи Вполне созревшие грехи… «Среди кипарисов у пирса…» Среди кипарисов у пирса, Тетрадь прижимая к груди, Солдатик, молоденький писарь, Сурово на море глядит. Душа его чувствует ветер, Волнуясь до самого дна. О смерти, о жизни, о смерти Шумит небольшая волна. Мне нравится эта погода, Вино горячит и горчит, И словно сквозь теплую воду К холмам прикоснулись лучи. Закуришь во тьме папиросу, И море всю ночь напролет Про деньги, болезни, про слезы, Про Бог знает что, напоет. «Последний запущенный сын…» Последний запущенный сын В линялых отцовских рубахах, Я вышел из хлипких трясин Безверья, гордыни и страха. Был моря размашистый шум, Гремело вино молодое. Я вовсе не брался за ум — Родил себя сам под водою. И в рациональном зерне Особого смысла не видя, Поплелся по колкой стерне В краях, где метался Овидий. Озерный мерещился шелк, Манили заздравные чаши… И поле уже перешел, А дальше что делать, а дальше… «Одуванчики висят…» Одуванчики висят, Сыроежки мокрый кратер, Царство белок и лисят, И плотвы на перекате. Тракторная колея, Ливень, холод, мрак кромешный… Что же делать, если я На другой воде замешан. Царских скифов кирпичи, Глина, красная от жажды. Там из солнечной печи Выкатился я однажды. Не мечтая о Руси За две тыщи километров, Над обрывом проносил Брюки, круглые от ветра. Золотой литой залив, Голубой, седой, жемчужный… Ветром жарким, отчим, южным Выперт я под кроны ив. Валерьяна, лебеда… Родина? Конечно, да. Но, казалось бы, родной Старый пруд, покрытый ряской, Недоверчиво, с опаской Расступился предо мной. НА ЗОРЬКЕ Колени мокры от росы, В мозгах невнятный гам, Колени мокры, а трусы Сползают по ногам. Бреду до берега реки, Табак во рту горчит, А из бамбуковой руки Еще бамбук торчит. В тумане вымокший лесок Скрипит, как старичок, А возле глаз наискосок Болтается крючок. Не поднимая головы Дошел. — Вот это да! И глянул на реку — увы, А там — опять вода. «Так мерзнуть можно только в мае…» Так мерзнуть можно только в мае, Когда махровая сирень Стоит, закат перенимая, И тень наводит на плетень. И, память храбрую тираня, Пустует дом с вчерашним днем, И, солью шевелясь на ране, Я долго растворяюсь в нем. Темно. Кубические метры Продолговаты и сыры. Кругом разбитые предметы Какой-то сыгранной игры. А за окном — лазурь и пламя, Да изумрудная трава. А над лугами, над полями, Там, где кончаются слова В предгрозье ледяного пира Лукавый ангел приоткрыл Букет хрустящего пломбира Под шорох ацетатных крыл. |
