Баринтус молча на него смотрел. Потом сказал:

   — Возможно, я и впрямь до сих пор расцениваю как низших тех из сидхе, кто вышел из малых фейри. Я этого не хотел, но и отрицать не могу. Мне тяжело видеть тебя супругом принцессы и одним из будущих отцов ее детей, притом что тебе никогда не поклонялись и был ты прежде не более чем мелким духом, расписывающим окна узорами.

   Никогда не подозревала, что Баринтус не ставит наравне урожденных сидхе и тех, что начинали жизнь как малые фейри. Я даже не пыталась скрыть свое удивление.

   — Ты никогда ничего подобного не говорил, Баринтус.

   — Я был бы рад любому отцу твоих детей, если бы он возвел тебя на трон, Мередит. Мы потом сумели бы упрочить твое положение.

   — Ты ошибаешься, Баринтус. Если бы я приняла корону, на меня продолжались бы покушения, и кто-то из нас их бы не пережил. Неблагой двор никогда меня не примет.

   — Мы бы заставили их признать твою власть.

   — Ты все время повторяешь «мы», Делатель Королей. Кто эти «мы»? — спросил Рис.

   Мне припомнилось вчерашнее предостережение Риса.

   — Мы — это мы. Принцесса и ее знатные приверженцы.

   — Кроме меня, — отметил Холод.

   — Я так не говорил, — сказал Баринтус.

   — Но подразумевал? — спросила я, протягивая руку Холоду. Прямой и гордый, он встал рядом со мной, я прислонилась головой к его ноге.

   — Правда ли, что тебя короновала сама страна фейри с благословения лично Богини? — ответил он вопросом. — Точно ли ты носила корону Луны и Сумерек?

   — Да.

   — А Дойл точно был увенчан короной Терна и Серебра?

   — Да, — сказала я, поглаживая пальцем руку Холода и чувствуя под щекой успокаивающую твердость его бедра.

   Баринтус закрыл руками лицо, словно ему невыносимо стало на нас глядеть.

   — Да что с тобой? — спросила я.

   Он сказал, не отнимая рук от глаз:

   — Ты ведь победила, Мерри, неужели ты не понимаешь? Ты завоевала трон, а ваши короны заставили бы замолчать любого несогласного.

   С глубоко несчастным видом он опустил руки.

   — Ты напрасно так в этом уверен.

   — Даже сейчас, у меня на глазах, он рядом с тобой — тот, ради кого Ты отдала все.

   Я наконец поняла, что выводило его из себя, — или подумала, что поняла.

   — Ты расстроен, что я пожертвовала короной ради жизни Холода.

   — Расстроен, — повторил он и саркастически рассмеялся. — Нет, я бы так это не назвал. Если бы такая милость была дарована твоему отцу, он бы знал, как следует поступить.

   — Мой отец на долгие годы покинул страну фейри, чтобы спасти меня.

   — Ты — его ребенок.

   — Любовь есть любовь, Баринтус. Что родительская, что любая другая.

   Он презрительно фыркнул.

   — Женщина. Наверное, для тебя такие материи могут стать мотивом. Но ты, Дойл? — Он повернулся к черному стражу. — Ты, Дойл, отдал все наши мечты за жизнь одного сидхе. Зная, что станется с двором и всем нашим народом при безумной королеве и династии без наследника.

   — Я ожидал либо гражданской войны, либо убийства королевы, и затем смены династии.

   — Как ты мог поставить единственную жизнь выше блага всего твоего народа?

   — Мне представляется, что твоя вера в наш народ слишком высока, — сказал Дойл. — Была ли Мерри коронована страной и Богиней или нет, а двор слишком глубоко расколот противоборствующими группировками. Убийцы не остановились бы перед троном. Мерри, новую королеву по-прежнему пытались бы убить или лишить ближайшего окружения, оставив одинокой и, по их мнению, беспомощной. Многие были бы рады превратить ее в собственную марионетку.

   — Никто не посмел бы, будь рядом с ней мы в полной нашей силе, — сказал Баринтус.

   — Полная сила вернулась ко многим из нас, но не к тебе, — заметил Рис. — Ты получил обратно лишь малую ее часть. И пока Мерри не вернет тебя к полной силе, ты уступаешь почти всем, кого сейчас видишь.

   Вдруг повисло тяжелое молчание, словно сам воздух вокруг загустел, пытаясь выпить наше дыхание.

   — Думать, что Убийственный Холод сейчас могущественней великого Мананнана Мак-Ллира, должно быть мучительно, — добавил Рис.

   — Он не могущественней меня, — заявил Баринтус, но в его голосе слышалось шипение сердитых волн, разбивающихся о скалы.

   — Прекратите, сказал Дойл и шагнул между ними.

   Это магия Баринтуса сгустила воздух. Я вспомнила, что он, по рассказам, мог утопить человека за мили от любого водоема — несчастный падал замертво, а изо рта у него лилась вода.

   — Ты все же решился быть королем? — издевательски спросил Баринтус.

   — Если ты зол на меня, старый друг, так злись, но Холод не имел голоса в решении своей судьбы. Это был наш с Мерри выбор.

   — Ты и теперь его бережешь, как наседка.

   Я встала, по-прежнему держа Холода за руку.

   — Так тебе не нравится, что мы пожертвовали короной ради всего одной жизни, или что эта жизнь была жизнью Холода?

   — У меня нет личных счетов с Холодом, ни как с мужчиной, ни как с воином.

   — Значит, дело в том, что он на твой взгляд не полноценный сидхе?

   Рис шагнул чуть в сторону из-за Дойла, чтобы взглянуть Баринтусу в глаза.

   — А может, ты разглядел между Дойлом и Холодом то, чего желал для себя с принцем Эссусом, но не отважился спросить?

   Все замерли, словно слова были бомбой, летящей на нас — мы все на нее смотрели, но не могли остановить. Ни перехватить ее, ни убежать. Мы стояли столбами, а у меня в памяти мелькали детские воспоминания — отец и Баринтус, задержавшаяся на плече рука, чуть затянутое рукопожатие, объятие, взгляд… И я вдруг поняла, что лучший друг моего отца мог быть ему не просто другом.

   Любовь не осуждается при нашем дворе, какого бы пола ни были возлюбленные, но королева запретила своим стражам секс с кем бы то ни было, кроме нее, а Баринтусу она позволила перейти к ее двору только на условии вступления в стражу. Так она могла подчинить его себе, могла говорить, что великий Мананнан Мак-Ллир — ее лакей, что он принадлежит ей плотью и кровью.

   Меня давно занимал вопрос, почему она настояла на принятии Баринтуса в стражу. В то время изгнанникам Благого двора таких требований не предъявляли, большинство их стали просто придворными. Я всегда думала, что она боялась могущества Баринтуса, но теперь мне открылся другой мотив. Королева любила своего брата, моего отца, но и ревновала к его силе и славе. Его имя Эссус или Езус ^[2]— люди еще помнят как имя божества, ну или помнили в недавнем прошлом, если считать таковым времена Римской империи. Но ее имя, Андаис, забыто так прочно, что никто и не слышал о существовании богини с таким именем. Не для того ли она принудила Баринтуса к целибату, чтобы не пустить в постель своего брата?

   Я на миг задумалась о союзе Эссуса и Мананнана Мак-Ллира — политическом и магическом одновременно, — и хотя я не одобряла поступка своей тетки, я понимала ее опасения. Могущество обоих было огромно. Соединившись, они могли при желании завладеть обоими дворами, потому что Баринтус был принят ко двору еще до нашего изгнания из Европы. В то время наши войны были нашим внутренним делом и людским законам не подчинялись, так что эта пара вполне могла завоевать вначале Неблагой, а потом и Благой трон.

   В напряженной тишине я спросила:

   — Или на пути твоей любви встала Андаис? Она никогда не допустила бы вашего союза.

   — А нынешняя королева позволила бы тебе все, что ты пожелаешь, но уже слишком поздно, — тихо сказал Рис.

   — Ты завидуешь близости между Холодом и Дойлом? — спросила я очень осторожно.

   — Язавидую силе, которая возвращается к другим. Это я признаю. И мне тяжко думать, что без твоего прикосновения я свою прежнюю силу не обрету.

   Он прямо смотрел мне в глаза, но лицо его было маской — высокомерной, прекрасной и чуждой. Именно так он смотрел на Андаис. Непроницаемое лицо, которое он никогда раньше не обращал ко мне.