Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Оставь, устанешь.

— Я люблю тебя.

— Люблю, — как в бреду повторяет Феня и вдруг содрогается: в морозном воздухе разносится воинственный крик Якубенко: «На помощь... вора поймал!..»

При воспоминании об этом, Феня зябко ежится и поднимает воротник меховой шубки.

В соседнем доме погасили свет, тьма в проулке сгустилась, зато клин неба стал ослепительно-серебристым, текучим и больше походит на ракету, стремительно несущуюся в неизвестность. Она страшится неизвестности. Кончится отпуск у Игоря, и он уедет к своей работе, куда ей заказаны пути... Милый мальчик, он нетерпеливо клянется: «И тебя заберу!» Как будто достаточно одного желания. А Якубенко? А разница в летах? А сплетни-пересуды?

Но кто сказал, что все это может стать помехой в любви? Почему Якубенко — помеха? Мы честно, на народе признаемся во всем. Нас поймут, должны понять люди. По крайней мере, так говорит Игорь.

А суд, развод? Ах, да и раньше надо было порвать с Якубенко! Раньше!.. Тогда не было судьбы. А пришла судьба, пришла любовь, все взволновала, взбудоражила. Потому и терзаюсь, и ликую, и хочу — до крика хочу! — большого счастья. Не воровского, а честного, открытого. Но, быть может, такого счастья нет в природе? Так утверждает Якубенко. Вернее, утверждал на фронте. Теперь по-иному поет. Но от этого не легче...

Феня смежает глаза, и непрошеные слезинки пристывают к ресницам. Ей чудится голос, полный тоски и тревоги, голос Игоря:

— Что у вас произошло?

Нет, не почудилось. Он стоит перед нею в волчьем отцовском тулупе, без шапки. В то же время Феня чувствует за спиной присутствие Якубенко и чужим голосом корит:

— Ох, любопытные, даже ночью нет от них покоя! — и уходит.

Игорь сначала растерялся, а потом все понял и, насвистывая какой-то победный, сочиненный им самим марш, исчез. Он долго бродил по совхозу, как человек, которому негде скоротать бесконечно длинную зимнюю ночь. Домой вернулся на рассвете и не удивился, застав у калитки отца. Саймасай первым подал голос.

— Как погулял, сынок?

— Хорошо.

Молчание. Только поет поземка. Стучит какой-то движок. Потрескивают от мороза деревца. И снова Саймасай:

— Звезды разгорелись и стали крупнее. Скоро рассвет.

Игорь вскинул голову и промолчал. Он ничего не понял из того, что рассказал отец о происшествии с Ефимом Моисеевым. Саймасай потоптался на месте, понимая состояние сына, но не ушел. Его тяготила какая-то дума. Проведя толстой рукавицей по скамейке, притулившейся у самой калитки, предложил:

— Посидим, сынок.

Сели. Где-то по разбойному свистнули — в три пальца. Рассыпался заливистый, звонкий девичий смех. Гукнула басами и смолкла гармонь. Эти звуки вернули Игоря на землю. Он удивленно осмотрелся и вдруг рассмеялся.

— Хороши звезды на небе, а на земле лучше!

— Куда как лучше, сынок. Не всегда вот только умеем мы ценить это.

— Земля щедрая, простит.

— Э, только кажется. Раз ты начал такой разговор, разреши мне, сынок, открыть свою тревогу. Мы, мужчины, и поймем друг друга.

В голосе отца прозвучало что-то такое, что заставило Игоря сосредоточиться. И тем не менее он попытался пошутить:

— Учти, что один из нас не только мужчина, а и джигит.

— О нем и речь, — не принимая шутки, сказал Саймасай. — Я хочу тебя спросить — нашел ли ты свою любовь, сын?

— Я не совсем понимаю тебя, отец.

— Скажу прямее: достойно ли джигита стремление совратить с честного пути замужнюю женщину?

— Вы... вы...

— Да, я говорю, про тебя и жену нашего бухгалтера.

Игорь встал. Сел. Крепко запахнулся в волчий тулуп. Замолчал. Надолго. Отец ждал. Светало. Все оцепенело вокруг — дома, плетни, деревья, телеграфные столбы, сугробы. Казалось, даже дым, поднимавшийся столбом над крышей хлебопекарни, застыл. Лишь поземка все так же неуемно струилась вдоль улицы, навстречу восходящему утру.

Саймасай искоса взглянул на сына. Тот сидел бледный, худой, с закрытыми глазами. Так, не размыкая глаз, он спросил:

— А мама знает?

— Матери все видят, все знают, только прикидываются несведущими.

— Мы любим друг друга, отец!

«Болен — сколько тоски и обиды в голосе», — думает Саймасай, а сын продолжает:

— Я буду бороться за свою любовь. Да.

«Нельзя уступать, надо быть жестоким». — Саймасай сухо роняет:

— Не любовь это — распутство!

— Ты не прав, отец!

— Ты хотел сказать — жесток. Но мы мужчины и, кроме того, один из нас джигит. — Отец вздохнул и с горечью заключил: — Напрасно отдал я тебя в звездочеты. Был чабаном — душа осталась бы здоровой. Я-то перенесу позор, а вот мать... — И, сгорбившись, пошел в дом.

Да, сгорбившись, потому что не смог иначе. Саймасай понял: не нашел верного тона, не переубедил сына. Он почувствовал усталость и досаду на свою старческую ворчливость, на бессилие, на все, что мешает человеку нормально жить, когда за его плечами уже седьмой десяток.

Впервые не уважение, а жалость шевельнулась в груди Игоря к отцу. И еще что-то новое ощущал он, как будто ответственность за жизнь всей их семьи вдруг переложили с натруженных плеч отца на его молодые высокие плечи.

Весь январь он проявлял бурную активность: читал лекции об использовании атомной энергии в мирных целях и межпланетных полетах человека. Читал не только в Новопетровском, а и в соседних совхозах и колхозах, на железнодорожной станции, в районном центре. И вдруг — замкнулся. Затворничество его совпало с отъездом бухгалтера Якубенко в область на какое-то совещание.

В тот вечер Феня встретила его со слезами на глазах, зарыдала в голос — точь-в-точь, как плакальщицы на похоронах:

— Милый ты мой, пришел конец нашему счастью. Прощай!

— Что с тобой... что?! — испугался Игорь.

— Все разбито, — Феня вытерла кулачком глаза. — И не ходи и не мани — все перегорело.

— Ты с ума сошла!

— Нет, — вздохнула Феня. И твердо. — Прощай. Не смотри так жалобно — найдешь помоложе, краше меня. Потом посмеешься.

— Я, кажется, сойду с ума! — схватился за голову Игорь.

— Не сойдешь, по себе знаю. А мне куда как труднее было, — И насильно выпроводила за порог. И, как отрезала: ни свиданий, ни встреч.

Игорь терялся в догадках и, как водится, был далек от истины. А случилось так. Перед отъездом в область Якубенко вместо прощания схватил жену за плечи и твердо сказал:

— Я все знаю, Фенечка. Терпел, слышь, а дальше не намерен. Доложу кому следует, и этого горе-космонавта с засекреченной работы вышвырнут, как дерьмо. Потому не позорь нашу прекрасную социалистическую действительность. Вникла? Вот ему в начале жизненного пути и получится капут.

— Какой ты страшный, Степан, — Феня передернула плечами.

— О нашем благополучии и счастье забочусь, а потому прощаю тебе, как простил на фронте.

Якубенко знал, когда и куда нанести удар. Феня не выдержала, надломилась: какая-то трудная болезнь приковала ее к постели. А Игорь решил, что во всем виноват отец — замкнулся и, отчаявшись вернуть прежнее, засобирался в город.

Помешали уехать события, всколыхнувшие весь совхоз.

* * *

После нашего разговора Якубенко жил беспокойно. Чувствовал — надвигается беда. А какая? Откуда? Не улавливал и тревожился; по ночам в одиночестве пил рябиновую настойку, закусывал сушеными грушами, усердно пережевывая жесткие коричневые ломтики.

Вскоре случилось такое, что усложнило историю с Ефимом. Нежданно-негаданно приехал его отец Илья. Он оказался еще не старым человеком — в шинели и гимнастерке. У него не было правой руки и правой стопы, плечо постоянно поднималось, отчего он ходил немного боком.

В Новопетровском не успели Илью Моисеева не то что узнать — разглядеть, как он внезапно умер, так и не повидавшись с сыном. Случилось это ночью. Ко мне прибежала Райча и сквозь рыдания твердила одно слово: «Умер... умер... умер». И еще: «Убегу я из этого проклятого совхоза куда глаза глядят!» А потом обессилела и начала сбивчиво рассказывать, что произошло в их доме...

92
{"b":"137476","o":1}