— Ваше ли дело, младший лейтенант, два часа заниматься амуницией?.. А план сдачи Устава гарнизонной службы вами разработан? И где вы будете завтра размещать коней? Ведь площадка не готова, я только что там был и не видел ни одной коновязи... Вы не дали своим подчиненным указания заготовить бирки, не получили со склада торбы и брезентовые ведра... Вы не заикнулись о попонах, вы сами занимаетесь с каждым бойцом строевой подготовкой...

— Но, товарищ подполковник, вы же приказали...

— Научитесь не возражать, а выполнять приказы, — прервал Курганов.

«Выполнять приказы! — теперь уже мысленно возражал подполковнику Береговой. — Но как я выполню столько ваших приказов, которые требуют одного и того же: исполнение доложить к «ноль-ноль»... донести к «ноль-ноль». Из-за этих «ноль-ноль» я в столовой обжигаюсь супом, в часы отдыха гоню от себя к черту сон и все равно мне недостает времени поспеть за всеми приказами...»

Курганов как бы угадал мысли Берегового, улыбнулся.

— Вот что, дорогой командир батареи, будьте вы хоть семи пядей во лбу и тогда вам не сделать и сотой доли того, что положено делать батарее. Запомните: вы начальник, хозяин своего подразделения. В вашем подчинении командиры взводов, отделений, старшина... А они по вашей вине изнывают от безделья. Умейте распоряжаться, учитесь командовать, да — командовать смело, инициативно, разумно. Полюбите свою батарею, болейте за ее неудачи, гордитесь успехами, завоюйте авторитет у своих подчиненных и тогда вам — черт не сват. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

— Комиссар мне говорил, вы стихи, что ли, пишете. Я это так понимаю: в людях вы должны хорошо разбираться, — вдруг сбился с военного склада речи Курганов, — а наша артиллерийская служба тоже вроде песни: в ней все слаженно, ритмично и... красиво. Да вы сами скоро это поймете... А щетки и скребницы потрудитесь получить сейчас же! — уже обычным требовательным тоном приказал он и вышел из палатки.

Поздно вечером, когда были готовы амуниция и коновязи, получены ведра, попоны и даже строевые седла, к Береговому в палатку впервые вошел Петрашко. В руках у него был огромный, в зеленых полосах арбуз.

— Здравствуй, батарея, — ласково проговорил он и осторожно положил арбуз на стол.

— Здравствуйте, товарищ помощник начальника штаба по оперативной части, — выпалил командир батареи, вытянувшись перед Арсением по уставу, но тот, не замечая выправки Берегового, с улыбкой оглядел арбуз и продолжал:

— Вот я сейчас заколю этого поросенка, и мы закусим на славу.

Неторопливо он вынул финку и одним махом рассек арбуз на две половины. Яркая алая мякоть сочна и прохладна. Арсении ел с какой-то уютной домовитостью и завидным аппетитом. Он ел и пристально смотрел на Берегового, словно решая какой-то важный вопрос.

— Трудновато тебе приходится, — просто сказал Береговой, не выдержав взгляда красных, воспаленных от напряженной работы глаз Петрашко.

Арсений промолчал. Потом, вытерев платком влажные губы, отозвался:

— Кони прибудут на рассвете. Степные. Необъезженные совсем. Предупреждаю: кони — страсть нашего командира. Не раз слышал, с каким восхищением говорит он об артиллерийском коне. Не поздоровится тому завтра, кто вольно или невольно выкажет невежество в конно-артиллерийской службе. Вот тебе наставление. Займись, я у тебя тут часок посплю. Устал.

Но как бы нарочно выждав эту минуту, в глубине лагеря возник зов. Зов подхватил часовой... другой... третий, И вот, совсем рядом, чей-то заливистый голос отчетливо произнес:

— Лейтенанта Петрашку в штаб полка-а-а!

Арсений туго подпоясался, расправил складки гимнастерки и, не проронив ни слова, ушел. Береговой раскрыл книгу и принялся штудировать премудрости конно-артиллерийской службы.

Чьи-то неторопливое, по-ночному приглушенные голоса отвлекали. Беседа журчала рядом, за палаткой. Береговой вышел.

Легкая, пронизанная звездным мерцанием ночь висела над землей. Матово-синим блеском отливали снежные вершины Тянь-Шаня. Словно лишившись своей монументальной тяжести, причудливые хребты гор как бы воедино слились с призрачным и бесконечно высоким небом. В долине от едва ощутимого ветра лениво колыхались листья бескрайних садов. Над ними плыл стойкий запах созревающих яблок, слив, груш. Тянулись к звездам великолепные пирамидальные тополя. Журчали, не смолкая, прозрачные струи арыков. Белыми лебедиными крыльями пробивались верхи палаток сквозь отягченные плодами ветви, ритмично постукивал в овражке электродвижок, мерно и молчаливо шагали по лагерю караульные и совсем по-мирному в соседнем с лагерем колхозе пели полуночные петухи.

Внезапно полнеба озарила яркая, фиолетово-белая молния, откуда-то долетел надсадный стон грузовиков и грохот металла. Там, где только что вспыхнул и погас огонь электросварки, днем и ночью работают люди для фронта, для победы.

«Курганов прав, когда от нас требует почти невозможного», — подумал Береговой, направляясь к бойцам, приютившимся под деревом.

— Не спится, товарищи?

— Да уж ночь-то какая... не ко сну, — за всех, как бы оправдываясь, говорит наводчик первого орудия Соколов.

— Не спится, верно, — подтверждает Береговой, — а беседа-то у вас о чем?

— Печерин нам про ту германскую войну рассказывает, — охотно объясняет тот же Соколов и восхищенно добавляет: — Эх, и интересно же?

— Интересу мало, — угрюмо отзывается Печерин, — понюхаешь пороху — узнаешь цену такому интересу.

— А ты лучше дальше рассказывай... Можно, товарищ младший лейтенант? — просит кто-то из ездовых.

— Если не долго, пожалуй, можно, — соглашается Береговой, а сам думает: опять ему влетит от подполковника, узнай он о таком нарушении распорядка дня.

— Да тут и рассказу конец, — отзывается Печерин и гасит о влажную землю окурок. — Захватили мы тогда этого австрийца в плен — не пересчитаешь.

— Ты про немца... про немца доскажи.

— Немец, он не чета австрийцу. С ним воевать по серьезному надо. Мы с ним познакомились уже в августовских лесах. Заняли было позиции, а ночь, как глаза тебе кошмой завязали. И дождь идет мелкий, противный такой. Промокли все — нитки сухой не найдешь. Костры разводить не приказано, где немец — не видели еще. Плохо, когда не знаешь, где неприятель сидит. Тихо кругом, только лес под дождем шуршит, будто мыши в нем возятся. Унтер-офицер наш и говорит: «Ох, не нравится мне эта тишина. Каверзу немец готовит, не иначе». И скажи: только это унтер затих — у него ка-а-к ударит артиллерия. Ну и пошло, не то што землю снаряды рвут кругом, — деревья так и рубят, так и рубят. Глушил он нас так минут сорок, а потом сразу умолк. После грохота мы от тишины все вроде оглохли. Приготовились, ждем, что начальство прикажет. И тут в потемках над нами кто-то как загугукает, как захохочет не по-нашему, не по-звериному — дико-дико, — мурашки по спине полезли.

— Кто ж то был? — не выдерживает кто-то из ездовых.

— Филин. Птица такая в лесу живет. Лешим ее в народе называют, — снисходительно объясняет Печерин и продолжает: — Сорвался леший с дерева, заметался по лесу, видно тоже от пальбы оглох, а тут и немец навалился. Только мы уж стреляные были. Снарядов-то у нас не было, так мы в штыки взяли его и верст десять гнали, тяжелые орудия не поспел отпятить — захватили.

— Вот тебе и немец! — восхищенно восклицает Соколов и нелепо длинными руками хлопает по влажной ночной траве.

— И ничего ты, выходит, не понял, — сокрушенно вздыхает Печерин.

— А что... что я не понял? Да я твоего немца, попадись он только, — вскипает Соколов и вскакивает, почти доставая головой вершину яблони.

— То и не понял, что воевать немца надо умом да трудом. Война тебе не гулянка, а — ой! — какая трудная работа. Вот и приучай себя к этому. А то, что крепче нас людей нету, — то всему миру известно...