Когда выбрались из леса, оглядели друг друга воровато: кто волка затравил? Оказалось, никто.

А на поляне столы с подарками, люди, пристав. Забыл про волков Илья, глазеет.

Первой к ним подрысила на сером в яблоках жеребце жена пристава Марья Васильевна. За ней — сын прасола. Осадила Марья Васильевна своего скакуна рядом со Стервой, и не успел Илюха поводья натянуть, как кобыла больно укусила жеребца. Взвился он свечкой и уронил всадницу на жесткую землю.

В мгновение ока с ней рядом оказался сын прасола, галантно помог подняться и проводил к столам, за которыми сидела вся знать Семиозерного во главе с Карлом Ивановичем. «Пронесло», — обрадовался Илюха и собрался было догонять ребят, направивших коней к селу, как к нему подбежал сын прасола, сдернул с седла, будто шапку с гвоздя.

— Пойдем, тебя сам господин пристав желают попотчевать.

Этингент был пьян, а глаза трезво стеклянились.

— Значится так: голодный волчонок кусаться вздумал... — вежливо сказал он и поднял кулак, густо поросший рыжей щетиной. Илья смотрел на кулак и, считая себя кругом виноватым, ждал справедливой трепки. Выручила Стерва. Она вытянула жилистую шею, положила на стол уродливую, в шишках голову и раскрыла старческий рот. Марья Васильевна вскрикнула и в бесчувствии опрокинулась со стула.

— Убрать! — брызнул слюной Карл Иванович.

Несколько плеток ожгло бока Стервы. Она мотнула головой и лениво побежала к селу.

Илюха вздохнул и, не моргая, стал смотреть в трезвые глаза Этингента. Тот затряс головой.

— Трави волчонка! Ату его!

Илюха втянул в плечи голову. Но прежде чем кто-либо посмел опустить на него плетку, учитель Тит Емельянович раздельно сказал:

— Сьянов, иди домой.

Илья отвернулся от пристава и побрел к малонаезженному проселку. Впереди, на взгорке, клубилась пыль — там только что проскакали парнишки. А он шел один. Не по колее — по обочине. Промчалась первая тройка — с приставом и его женой. Прогарцевал сын прасола. Прокатилась вторая трашпанка, третья.

С последней его окликнули:

— Илюша, садись.

Он сел рядом с Титом Емельяновичем. Обида перехватила горло: «Трави волчонка!» Возница поглядел на него, вздохнул.

— А про сегодняшнее происшествие дедушке, пожалуй, говорить не надо. Вспыльчив стал.

Петр Иванович сам до всего дознался. Рассердился на внука:

— Скрытничать кто учил? Пойдем к приставу, при тебе отходную ему отслужу.

Карл Иванович сидел в канцелярии с батюшкой Данилевским. Стукнул дед кулаком по столу:

— Германец проклятый! Внука хотел травить, как волка. А моих сыновей тем временем твои родичи огнем и мечом пытают.

— Не богохульствуй, Петр Иванович! За веру и царя они сражаются, — попытался его успокоить батюшка, но только подлил масла в огонь.

— Все вы грабители!

— Повешу! — пришел в себя Этингент. — На первом суку повешу, каналья!

— Руки коротки! — отрезал дед. — Сам скорее там окажешься.

Пристав сжался, глаза сомкнулись. Данилевский зачастил:

— Иди, Петр Иванович, иди с миром, ничего не будет, ничего не бойся.

— Нашли боязливого, — усмехнулся дед в бороду. — Еще раз поизгаляетесь над внуком — пожалеете! — он крепко взял за руку Илью и покинул канцелярию.

По улице шагал широко, воинственно, внук едва поспевал. Им навстречу бросились мальчишки.

— Дядя Кузьма с войны вернулся!

Илюху словно ветром подхватило.

— Где дядя Кузьма? — влетел он в дом, запыхавшись.

— Вот он я.

В красном углу сидел согбенный угрюмый человек с остановившимися, свинцово налитыми подозрением глазами. Илье показалось, что дядя вовсе не рад встрече с племяшом, который когда-то обдавал его колодезной водой. Он смотрел так, как будто завидовал его здоровью, веселости и подстерегал, чтобы сделать пакость.

Дед коротко спросил:

— Отвоевался?

— После восемнадцатой раны непригоден стал! — зло отозвался дядя, будто за все свои раны собирался мстить отцу, жене, детям и племянникам.

Непригодным оказался дядя Кузьма и к работе: силы не хватало, пропала сообразительность. За что ни возьмется, все шиворот-навыворот сделает: болтушку выльет в коровьи ясли, а сено раздаст свиньям.

Дед все больше горбился под бременем забот, однажды сказал:

— Лучше бы он не вернулся.

— Что вы, деда! — испугался Илюха.

— У Кузьмы ум за разум заходит, — доверительна открылся дед. — Вот какая беда разразилась.

А вскоре дошла до Семиозерного ошеломившая всех новость: в Питере свергли царя. Дядя Кузьма приободрился, на работу лютый стал — откуда и силы взялись!

— Люди теперь будут жить в свое удовольствие, — говорил он Илюхе, и глаза его неестественно блестели.

...В тот день они были в степи — сено сгребали. Парило. И дед поторапливал: мог нагрянуть непрошеный дождь. Больше всех старался Кузьма — пропиталась потом рубаха, мочалкой прилип ко лбу льняной чуб. Налетел ветер. Он подхватил валки сена, и сложные запахи июля заметались над лугом. Далеко-далеко по-мирному глухо громыхнул гром. Внезапно туча закрыла солнце, и длинная ветвистая молния расколола небо. Вторая, третья. Раскаты грома — сухие, резкие покатились по лугу, сшибаясь и обгоняя друг друга, оглушая косарей. Хлынул ливень, и вместе с ним, казалось, посыпались на землю рваные осколки неба. Лютая степная гроза справляла гульбище.

Все побежали к шалашу, устроенному под одиноким деревом и не сразу заметили, что Кузьма остался посреди луга. Он запрокинул голову и подставил грудь ударам ливня, молний, грома. Он показался Илье таким же крепким, сильным и красивым моряком со сказочного многопушечного корабля, каким приезжал на побывку еще до революции. Илья побежал к дяде, чтоб быть с ним рядом.

— Двадцать пятый — не берет... двадцать шестой — не берет... двадцать седьмой — не берет! — считал Кузьма, неподвижный, каменный. — Га, двадцать девятый, тридцатый снаряд — не берет! Не берет!

— Какой снаряд? — крикнул Илюха, задрав к небу голову.

Кузьма вздрогнул, скользнул косым лихорадочным взглядом по племяннику, грозно закричал:

— Свистать всех наверх! — и побежал к стогу. Он карабкался наверх, скатывался, сено набилось ему в рот, Кузьма кричал, рычал, плевался.

Илья оцепенел. Подбежал дед, навалился на сына, прижал к земле. Кузьма жалобно всхлипнул, притих. А потом рывком опрокинул деда и, пригнувшись, точно в него стреляли, шибко побежал к озеру...

Дядю Кузьму увезли в город — в сумасшедший дом. С тех пор Илья никогда его не видел.

Второй дядя — Алексей — попал в плен. Два раза бежал, и оба раза его ловили. Жестоко наказывали. Домой пришел уже при Советской власти.

— Как Иисуса Христа распинали, — рассказывал он, осторожно кладя на стол покалеченные руки. — Не иначе на том свете в рай попаду.

Дед сердился:

— Как же, попадешь, держи карман шире.

Меньше всех пострадал на войне отец. Он вернулся с беспокойными мыслями, со смелыми надеждами.

— О том свете пускай заботятся попы, — с усмешкой говорил он дяде Алексею. — А мы должны на земле создать рай без нужды, без войны.

Все эти годы война была далеко-далеко, а тут вдруг покатилась по степям Кустаная. И оказалось, что в степях есть баи и кедеи, кулаки и бедняки, белогвардейцы и красногвардейцы... Отец ушел с красногвардейцами. На прощанье погладил Илью шершавой ладонью по русой голове, сказал:

— Счастливый ты вырастешь — никаких войн на земле не будет, разве что в книжках останутся.

Илюхе стало скучно: как всякий мальчишка, он мечтал быть военным. Моряком, как дядя Кузьма.