— Ну как, товарищи, мудреная штука? — обратился генерал к бойцам, занимавшимся разборкой противотанкового ружья.

— Что вы, товарищ генерал, — весело откликнулся один из бойцов, видимо, казах, — все яснее ясного.

Говорил боец по-русски свободно, без малейшего акцента, и Панфилов без труда признал в нем Сырбаева.

— Окоп для противотанкового ружья готов, — доложил Баурджан, подойдя к генералу.

— Хорошо... хорошо... Сейчас мы испытаем, — кивнул генерал, но внутреннее волнение вновь овладело им, когда Сырбаев привычно и сосредоточенно начал целиться, плотно прижав приклад к плечу. Напряженная тишина и неподвижность воцарились около окопа. В такие минуты каждый старается даже затаить дыхание. И вот он — выстрел, более резкий, более громкий, чем из обычной винтовки. Сырбаев повернул голову — все смотрели на цель. Один Панфилов встретил его взор и кивнул головой: еще огонь. Когда вторая пустая гильза отлетела в сторону, Панфилов негромко произнес:

— Стой, к мишени.

Сырбаев вскочил и первым устремился к рельсу, но, тотчас поняв бестактность своего поступка, повернулся кругом и, не глядя на генерала, пристроился за его спиной. Сердце его учащенно билось. Со второго выстрела — это Сырбаев твердо знал — рельс он пробил. А первая пуля... она и есть первая, к ружью-то надо было приладиться.

У мишени все плотным кольцом обступили генерала, который присел на корточки и, поворачивая кусок железа, молча любовался пробоинами. Одна из пуль прошлась по кромке рельса и оставила рваную касательную метину, но другая прожгла рельс насквозь.

— Ну как? — восхищенно обратился к присутствующим Панфилов. — Чистая работа.

— Чище не надо. Только бы побольше нам этих ружей, товарищ генерал, — серьезно, с плохо скрытой тоской проговорил Логвиненко.

— Теперь подзапасемся металлоломом из фашистских танков, — без шутки, скорее с угрозой добавил Сырбаев.

Панфилов взял ружье и почти торжественно произнес:

— Товарищ Момыш-улы, вручаю вашему батальону это замечательное оружие. Используйте его умело. Берегите. Помните: рабочие Москвы прислали его нам. Это их забота о вашем батальоне, о всех советских воинах. Это их забота о нашем Отечестве.

Баурджан приподнял на ладонях тяжелое ружье. Его смуглое открытое лицо пылало. Он требовательным взглядом обвел своих бойцов, и те ровным строем сомкнулись за его спиной.

— Мы никогда не забудем... мы оправдаем заботу москвичей. Мы не пропустим фашистские танки к Москве.

Момыш-улы медленно, даже осторожно опустил ружье к ноге.

Панфилов без слов пожал ему руку.

Когда санки Панфилова скрылись за поворотом заснеженного лесочка, Сырбаев сказал:

— Чапаевец, одно слово.

— Народный генерал! — отозвался Фролов.

А Панфилов, сидя в санях с Момыш-улы и Логвиненко, весь недолгий путь до штаба батальона вел с ними задушевную беседу.

— Всякий раз, когда я поговорю с народом, с нашими бойцами, у меня на душе особенно хорошо становится. Еще и еще раз убеждаешься, что с таким народом и ты много значишь, что живешь и борешься не напрасно.

— Душа у всех у нас одна, — мечтательно проговорил Момыш-улы.

— Правильно, правильно, — жарко поддакнул Панфилов. — Как ни говорите, а здесь, в бою, в испытании, особенно чувствуешь завоевания Советской власти, правоту и жизненность идей нашей партии.

— Поймут ли это когда-нибудь немцы? — после короткой паузы заметил комиссар.

— Фашисты нет. А немецкий народ поймет. Ну да поживем — увидим, как говорится.

Во все время пребывания в полку не покидало Панфилова радостное настроение. Таким он появился и на полковом партийном активе.

Он вошел в импровизированный зал, и все, кто пришел на полковой актив, встали и так стояли, хотя можно было и сидеть, пока Панфилов не опустился на табурет за столом президиума. В продолжение всего собрания он молчал, как бы не проявляя интереса к речам выступающих. Но на самом деле память его оставляла все важное, нужное, необходимое и отметала прочь случайное, наносное. Умение хорошо слушать было одним из качеств генерала. Годы и годы, проведенные в рядах Красной Армии, непрерывное общение с самыми разнородными людьми и большая воспитательная работа, которую ему приходилось всегда вести, приучили его уметь хорошо слушать. Быть может, поэтому сам Иван Васильевич длинно говорить не любил.

Так и сегодня. Когда ему предоставили слово, он молодо поднялся со стула и, следуя своей неизменной привычке, заложил руки за спину.

— Товарищи коммунисты, я согласен полностью с теми, кто высказался до меня: великий праздник Октября мы должны встретить и провести так, как подобает советским воинам. Это правильно. В традиции нашего советского народа — встречать свой праздник производственными успехами, победами. Так было до войны. Так будет и теперь. Мы с вами встречаем наш праздник в окопах, с оружием в руках. Нанести фашистам наиболее сильный удар — вот наше предпраздничное производственное задание. А чтобы нанести такой удар, мы должны знать противника, знать его самое уязвимое место. А у кого, как не у фашистов, лучше всего узнать об этом?.. Мы должны... мы обязаны к празднику добыть хорошего «языка». Об этом здесь мало говорили, но я придаю этому первостепенное значение.

Панфилов умолк и спокойно сел на табурет, положив руки на стол прямо перед собой. Все, кто услышал его слова, восприняли их как боевой, неотложный приказ, хотя слово «приказ» ни разу не было упомянуто на этом полковом партийном активе...

Поздним вечером покидал Панфилов полк. Перейдя через дорогу к штабу полка, где стоял его конь, он заприметил невдалеке какого-то бойца, ползавшего по снегу. Генерал подошел к нему, засветил карманный фонарик. В светлом пучке на него без испуга глядели знакомые глаза Сырбаева.

— Что ты тут делаешь?

— Письмо обронил, товарищ генерал.

— А это что?

— Это... это письмо, — замялся Сырбаев и проворно сунул листок в карман.

— Хитришь, приятель!

И Сырбаев совсем тихо признался:

— Фотографию выронил я.

— Понимаю... Сейчас мы ее отыщем. Не топчись, зароешь в снег еще.

Беспокойный световой зайчик забегал по серому снегу, пригнувшись, генерал и боец жадно следили за ним.

— Вот она! — почти враз воскликнули они оба, и оба потянулись за темным квадратиком. То ли генерал оказался проворнее, то ли был ближе, только он первым взял фото и, тотчас погасив фонарик, протянул бойцу.

— Напиши и от меня привет.

— Ольге?

— Ей.

Сырбаев горячо поблагодарил и, забыв попрощаться с генералом, скрылся за углом штабного дома.

Только в землянке своей роты он очнулся, радостно возбужденный стал рассказывать товарищам о содержании письма и о своей встрече с Панфиловым, и о том, как обрадуется Ольга привету генерала.

Фролов, задумчиво глядя на фото, на котором была изображена курносенькая белокурая девушка, шутливо подзадорил:

— А что, генерал знаком с ней?

У Сырбаева вытянулось лицо. Он только теперь сообразил, что Панфилов не знал его девушку, а он так растерялся, что даже не показал ему фотографию. Но выражение озадаченности тут же исчезло с его открытого смуглого лица.

— Если просил передать привет, значит, знает, — решительно заявил он.

— Генерал все знает, — охотно сдался Фролов, думая, видимо, о чем-то своем.

Сырбаев спрятал фотографию и, примостившись у печурки, возбужденно заговорил:

— Ребята, «языка» достать мы должны. Обязательно должны. Сам генерал приказал нам. Мы не можем не достать «языка».