Кое-как найдя труп паренька между сидений, доктор взглянул ему в глаза и обмер. Кохабер был жив! Его эрмикт и не думал отделяться, чего нельзя сказать об остальных. Автобус буквально заполонили сгустки тумана. И все они что-то кричали истошное в адрес Изместьева.

Они обвиняли его в катастрофе! Вот оно что!

Из-за криков невозможно было ничего разобрать. Над призраком в прямом смысле сгущались тучи. Рассудок отказывался подчиняться, ситуация казалась патовой: что бы доктор не предпринял, все оборачивалось против него.

Буквально за секунду до окончательного сумасшествия призрак уловил рефлекторный вздох Кохабера. По лицу мальчишки пробежала судорога, грудная клетка несколько раз дернулась.

Медленно, словно нехотя, от Кохабера стало отделяться розоватое облачко. Призрак мысленно торопил: «Скорее же, ну, давай, шевелись!» Он вдруг ощутил почти животное желание вернуться в забытый мир живой материи. Едва эрмикт поднялся кверху, доктор четко последовал совету Клойтцера: оборвав «пуповину», связывающую облачко с бренным телом, он буквально прильнул к трупу парня.

В этот момент огромный чемодан упал с верхней полки парню на живот. Призрак ощутил, как его резко стало засасывать, что-то его понесло вглубь мальчишеского хрупкого тела. В следующий миг он почувствовал резкую боль в животе, в нос ударил запах гари, пота, бензина.

«Надо как-то подниматься».

В разбитых окнах свистел горный ветер, по затылку что-то текло, во рту чувствовался металлический привкус, сердце в груди стучало с перебоями. Вот она, другая ипостась… До чего же хрупка грань, отделяющая от нее! Буквально один шаг и…

«Подняться! Во что бы то ни стало! Встать! Превозмочь! Через „не могу“!»

Но воплотить это в жизнь почему-то не получалось. Ноги и руки не слушались. Ну, еще бы: они были чужими, он их присвоил. Уже не в первый раз, следует признать!

Кое-как удалось встать. Лицо и уши горели, словно голову засунули в паровозную топку. Перешагивая через трупы ровесников, Изместьев в теле Кохабера, шатаясь, направился в сторону выбитого лобового стекла. Не было больше эрмиктов, он не слышал визга, его никто не атаковал, но шум ветра, шевелящий мертвые волосы и окровавленные рубашки, оказался еще невыносимей.

Скорей выкарабкаться из этого ада. На воздух, на простор и … бежать, бежать. Он поймал себя на том, что жалеет об утраченной возможности летать, сейчас бы это не помешало.

Савелий с Клойтцером, даже если они и были где-то поблизости, ничем не могли ему помочь. Почувствовав твердую почву под ногами, он вздохнул с облегчением. Земля была очень близко, лежащий на боку автобус высился необъятной громадой.

Итак, он — двенадцатилетний подросток. Каково? Ручонки с грязными ногтями, переднего зуба во рту не хватает, полный нос соплей, — не дышится… Шире шагнуть хочешь, да не выходит…

А чего ты хотел, Изместьев? У тебя было другое детство, другая юность. С какой целью тебя втиснули в эту оболочку, — тебе неизвестно. Утверждают, что для твоей же пользы… Может быть, может быть… Впереди у тебя появилась дорога… Длинная или короткая, широкая или узкая. Сколько тебе по ней идти? Кроме тебя это никого не интересует.

— Коха! — внезапно раздалось ему вслед настолько буднично, что по мальчишескому незнакомому телу пробежал озноб. — Коха, не бросай меня, помоги мне! У меня, кажется, перелом шейки бедра…

Голос принадлежал Ракетнице. Той самой, со слоистым подбородком. Как странно, что из всего автобуса живы остались лишь они двое! Он обернулся, но не увидел воспитательницы. Она его видела, а он ее — нет. Слышал только голос. Что он, щуплый подросток, мог сделать для страдавшей как минимум второй степенью ожирения женщины…

Он медленно продолжил свой путь.

Ни он, ни кричавшая вслед ему Ракетница не могли знать, что случится в следующую секунду. Наверное, в этой безоглядности людского существования, в этой неподдельности и искренности заключается какой-то высший смысл однократности каждой отдельно взятой человеческой жизни. Изместьев вдруг остро почувствовал, что окружавшие его люди жили как бы всерьез, лишь у него был выбор, была возможность репетиций, прогонов…

Хотя об этом он подумал уже потом, когда сзади грохнуло так, что тельце таджикского мальчишки вспыхнуло подобно сухому хворосту, брошенному в костер. Автобус взорвался, поставив жирную точку в судьбе Кохабера и «необъятной» воспитательницы.

«Все следы замету. Все люки задраю. Задрапирую так, что комар носа не подточит! Все в моих руках! Этот шанс надо использовать. Никто ничего не вспомнит. Как будто так и было, всегда… И так будет! Как обрадовалась мама Марины Гачеговой! Она уже не чаяла увидеть свою дочь живой. А тут — доктор за руку привел. Девочка совершенно здорова, улыбается. Маме — как бальзам на душу. А подробности лечебного процесса помнить совершенно не обязательно. Короче, сию неблаговидную страницу жизни можно перевернуть. Все, кажется, прошло без последствий. И — слава богу».

Спустя несколько минут после того, как буквально вручил заплаканной и сильно осунувшейся матери ее дочь, Ворзонин понял, что в изматывающей череде неудач, кажется, намечается некое подобие просвета. Дальше путь его лежал через клинику, в которой он с трепетом узрел лежавшего под электродами коллегу. Боже правый!

Кинувшись к мониторам, через несколько секунд зарычал от злости: он сам их вырубил неделю назад за ненадобностью. Он разуверился в успехе, и выключил всю запись. Из-за этого процесс появления Изместьева в палате реанимации прошел совершенно незамеченным. Не было ни медсестер, ни санитарок: все в отпусках за свой счет. А кое-кто и рассчитался после того, как в клинику зачастила милиция. Ничего не поделаешь: придется с этим смириться. Ну и дела!

Во что бы то ни стало следовало сконцентрироваться на главном. Этот волчара, этот урод-лапотник, хоть и заставил доктора пережить несколько отвратно-блевотных минут, но свое обещание выполнил. Ничего, он начнет сначала, но никто ничего помнить не будет. Никто. Ничего.

Начать следовало так же, как и месяц назад. Без посредника — женщины в таком деле обойтись было практически невозможно. Пусть Ворзонин понял это не сразу, но когда понял, сразу же купил бутылку коньяка: это было настоящее открытие.

В спальне Люси кроме чисто медицинской аппаратуры было установлено три видеокамеры. Последние были явно капризом Ворзонина, чтобы при случае предъявить отснятый материал Ольге, обманутой супруге Изместьева. Но с некоторых пор Павел начал понимать, что не сделает этого, каким бы провоцирующим ни получилось это видео. Он не интриган, чтобы шокировать любимую женщину подобными подробностями. У него достаточно работы и без этого, причем весьма сложной и ответственной.

Сам процесс перехода из одного состояния в другое — вещь достаточно тонкая, почти интимная. Когда месяц назад после пары неудачных попыток Люсинде все же удалось затащить Изместьева в постель, Ворзонин поначалу слегка растерялся, но вскоре быстро сориентировался: организовал вызов «скорой», аккуратную транспортировку коллеги к себе в клинику.

С этого момента за «трансляцию» в мозгу Изместьева отвечал исключительно его коллега Ворзонин. Его психотерапевтический талант и эрудиция сделали свое дело: подвоха Аркадий не заподозрил. А значит, расчет оказался точным: «включаться» в нервную систему необходимо на высоте сильных эмоций. В данном случае — на высоте экстаза.

От партнерши в данном сценарии зависело лишь одно: нажать в нужный момент на кнопку. Партнер, как и предполагал Павел Ворзонин, выключился качественно, со снижением рефлексов. Дальше было дело техники, которая не подвела.

Ворзонин надеялся, что не подведет и теперь, когда надо вернуть Изместьева обратно. Пусть вначале всей операции он не планировал, что придется заниматься возвращением. Он привык к сюрпризам, экспромты — его конек. Только бы Люсинда, давняя подружка Ворзонина, оказалась дома.