Шаги приближались.

Дверь открылась, и Акулина оказалась с Жанной, что называется, «нос к носу». Доктору почему-то вспомнился эпизод из фильма «Любовь и голуби», когда героиня Людмилы Гурченко (Раиса Захаровна) явилась в семью своего любовника и попыталась найти с соперницей общий язык…

— Кто к нам пожаловал, — Жанна округлила зеленоватые глаза. — Та самая, которая… Сама пришла. Чтоб мы, значит, ей глазки повыцарапали. Что вам здесь надо, бабушка?

— Жанна, уйми свой пыл, — раздалось из глубины квартиры, и вскоре в проеме появился отец. Отца Изместьев не видел вечность: тот умер в девяносто пятом году. — Здравствуйте, думаю, вы расскажете нам, как все происходило на самом деле?

Вопрос отца повис подобно сигаретному дыму на лестничной площадке, потом площадка почему-то закружилась, сделалась лабиринтом и, подобно шлангу огромного пылесоса, жадно всосала Акулину.

— Доктора позовите, — донеслось сзади убывающим эхом. — Женщине плохо! Она в обмороке, помогите кто-нибудь!

Над ней плыли огни, ее потрясывало на неровностях. Вскоре она поняла, что едет на кушетке. Вернее, ее везут. Огни вверху — это лампы бесконечного больничного коридора. Что с ней? Кажется, она упала в обморок. Но обморок — не кома. Хотя, — смотря как упасть. Можно так шарахнуться, что угодить в глубокую кому.

— Давление шестьдесят… Что на кардиграмме?.. Что значит, не делали еще? Аллергия? Не знаю… Преднизолона шестьдесят, глюкозы четыреста… Шевелитесь, мать вашу!

Это про нее? Но что могло произойти? Она не может пошевелить ни рукой, ни ногой. И вообще, кто она в данный момент: Изместьев? Доскина? Или, может, кто-то третий? Она ничему не удивится.

Ей беспардонно задирают подбородок, заталкивают в гортань ларингоскоп, потом трубку. Искусственная вентиляция? Господи, это еще зачем? Ах, да, она действительно не может самостоятельно сделать вдох. У нее нет для этого сил.

Она чувствует каждое сокращение своего сердца. Как наполняются желудочки и предсердия кровью, как они выталкивается ее потом в сосуды. Качать с каждой минутой становится все труднее, капилляры забиты тромбами. Она знает, что сердце делает свои последние удары.

Какое оно, последнее сокращение моего сердца?

Оно похоже на хлопок далекого выстрела. Только сделанного внутри меня. Выстрел жизни, точка. Или — как последний вздох захлебывающегося пловца, скрученного судорогой. После которого — ничего.

Совершенно ничего: ни ветра, ни дождя, ни солнца. Ты их, конечно, еще увидишь. Но не почувствуешь. И это страшно.

Эмоции выплеснутся, не оставив ничего. Да, тебя больше нет. Ты смотришь на то, что крутится — вертится после тебя. И — не можешь повлиять. Вершатся глупости, смешные и несуразные, тебя распирает, но… Поздно, господа офицеры.

— На пленке асистолия… Зрачки… Адреналин, соду, кальций, не спать, не спать!.. В подключичку!.. КПВ!

Как им не стыдно! Она — совсем раздетая, на ней ничего нет. Мужики столпились — налипли, как гвозди на магнит. Все лапают грудь, такую некрасивую… Такую невзрачную… Она сверху все видит.

Ах, это они непрямой массаж сердца делают. Во рту — трубка, какой-то щупленький паренек раздувает черный мячик… Это мешок Амбу. Это он так за нее дышит. Поскольку она ничего сделать уже не может сама. Разучилась за считанные секунды.

Кто-то ее тянет вверх. Сквозь потолок, сквозь все этажи. Странно: от ее пролета сквозь бетонные перекрытия ничто не сломалось, не разверзлось. Будто она из радиоволн состоит, а не из плоти и крови.

Она никогда не прыгала с парашютом, ощущение затяжного прыжка ей совершенно не знакомо. Тем более, когда несешься не вниз, а вверх. Наверху что-то трещало, затягивая ее ввысь. Внизу уже ничего не было видно из-за множества облаков.

— Дефибриллятор, быстро, — влетело в ее ухо. — Двести для начала. Всем отойти! Разряд!!!

Бабахнула молния, Акулина кувыркнулась через голову и помчалась вниз. Бабахнуло еще и еще. Снова потянуло куда-то вверх. Дергало в разные стороны, болтало, как дерьмо в проруби.

Наконец, она вынырнула из какой-то белой маслянистой жидкости. Даже не вынырнула, ее кто-то вытащил за шиворот. Вытащил и упорхнул в зеленую чащу неподалеку, она даже не успела заметить.

— Спасибо, Ханс, — прозвучало прямо перед ней. Зрение кое-как сфокусировалось и она вздрогнула: перед ней стояла… она сама. Акулина Доскина собственной персоной. Стояла, сверлила глазенками — кнопками и шипела: — Откуда ты взялась такая? Кто тебя вместо меня вставил? В мою постелю положил, бля? В мои трусы-рейтузы воткнул? Отвечай!

— Акули… Акуль… — начала сбивчиво шептать только что прилетевшая, но голос отказывался ей подчиняться: из горла вырывался непонятный хрип.

Акулина, стоявшая напротив, была одета в белое платье до пят. Ее русые волосы заплетены в косичку и тщательно уложены вокруг головы. В движениях чувствовалась уверенность, а в голосе сквозила обида и злость.

— Как ты умудрилась заместо меня дитя родить? Оно мое, кровинка моя, дитятко… Как Федро тебя не раскусил? Умеешь притворяться, сучка!

Неожиданно говорившая замолчала и стала пристально вглядываться в своего прилетевшего двойника. С двойником что-то происходило, и он сам чувствовал это.

— Так вот как ты мужа зовешь… Федро? Простенько и со вкусом. Акулина, я сейчас все объясню, — ответил двойник внезапно огрубевшим голосом. — Ты ни в чем не виновата. Это я по ошибке, не специально, вклинился в твое тело. Я прилетел из будущего…

— Что с тобой? Ты мужик, что ли? — запаниковала настоящая Акулина. — У тебя растет борода, господи! Ханс, кого ты принес? Я тебе разве этого заказывала? Посмотри!

Изместьев чувствовал, что меняется на глазах: с лица словно снимали многолетний гипс, кожа трескалась, волосы застилали лицо, лезли в рот, в нос и глаза. Пальцы рук и ног заныли: из фаланг полезли ногти, они крючились, загибались. Ощущения были совершенно незнакомые и не поддающиеся описанию.

— Так это ты меня сюда вытащила? — промычало жутковатое существо, в которое за считанные минуты превратился Изместьев. — Кто тебе позволил это сделать? Я понимаю, что поступил скверно, но ты не имела права. Как ты посмела?!

Боль и скрип во всех конечностях сделали свое дело: Аркадий разозлился на Акулину. Он медленно, насколько позволяло его теперешнее состояние, начал наступать на трясущуюся Доскину. Та в ужасе бросилась от него, но у нее ноги почему-то скользили по зеленой траве.

Шаги Изместьева были гораздо эффективней: он приближался к Акулине, злость на колхозницу клокотала в груди, он готов был ее разорвать. Хотя — за что? Даже если отбросить эмоции, они квиты: он вышиб ее из седла в родильном отделении, а она дотянулась до него на пороге его квартиры. Кви-ты! Но в тот момент волосато-бородатый вурдалак не хотел об этом думать. Он изо всех сил «гарабал» конечностями, догоняя несчастную женщину, лишившуюся детей, мужа и быта.

Акулина почувствовала его настрой, и не на шутку испугалась. Издавая пронзительные вопли, она пыталась ускользнуть от его крючковатых лап.

До Изместьева же время от времени доносилось неизвестно откуда:

— Разряд! Давай триста! Не бойся… Дышать, дышать! Как зрачки? Рефлексы? Продолжаем.

Акулина кричала достаточно громко. На травянистые поляны стали выходить тут и там люди в белом. Седовласые причесанные старцы были недовольны тем, что кто-то их побеспокоил в столь благостный час. К Акулине приблизилось странное существо, словно только что слетевшее с картин Ван Гога.

Они начали возбужденно шептаться о чем-то, на мгновенье потеряв при этом бдительность и темп передвижения. Изместьев не преминул воспользоваться замешательством и почти настиг беглецов, но в этот миг до него отчетливо донеслось откуда-то снизу:

— Все, последний раз, триста шестьдесят шарахнем и все. Разр-р-ряд!!!

Его звездануло так, что, показалось, вывернуло наизнанку. Именно изнанкой он полетел вниз, сквозь все мыслимые и немыслимые препятствия. Его вновь обступили шорохи и медицинская суета. Гортань вновь кто-то раздвинул чем-то холодным и острым. В легкие вдувалась смесь. Он жил.