— А ее кто-нибудь, думаешь, пожалеет потом? Пусть привыкает к своим обязанностям. Не мной заведено, не мне и отменять.

Изместьев несколько раз ловил себя на том, что, будь он действительно женщиной, то сошел бы, наверное, с ума от сознания того, как Федор обращается с женой на глазах у дочери. Несколько раз случалось, что от грохота просыпалась малютка, Акулина порывалась ее успокоить, но муж не отпускал ее до тех пор, пока не кончит. «Негоже прерывать процесс в самом разгаре. Это ж как песня, которую надобно допеть».

В один из вечеров Федор коротко приказал жене:

— Завтра на ферму ступай с утра. Подмогнешь там бабам, совсем зашиваются. Энто тебе дело знакомое, чай, не все из башки-то выветрилося. Здеся не курорт, пахоту никто не отменял.

— А Клавушку ты грудью покормишь? — улыбнулась Акулина, стараясь не повышать голоса. — Учти, каждые три часа, пять раз в день, остатки сцеживай, а не то титьки воспалятся, мастит будет.

Каким чудом ей удалось увернуться от летевшей в голову сковородки, до сих пор загадка. Ни слова не говоря, Федун отправился спать. Нина сдавленно начала всхлипывать у себя за занавеской.

Ворзонину вспомнилась строчка из песни, которую в детстве они распевали на комсомольских вечерах. Ночь действительно прошла, только боль осталась. А вместе с болью — целый ворох проблем, разрешить которые не представлялось возможным. Итак, он остался один на один с полной неизвестностью. Кедрач его предал, Изместьев исчез непонятным образом. Сейчас, в таком состоянии, он не сможет внятно ответить ни на один из вопросов, которых, надо признать, становится все больше.

Поднявшись с кушетки, на которой продремал, если можно так назвать болезненное забытье, несколько предутренних часов, Павел почувствовал резкую головную боль. Требовалась срочная психологическая разгрузка. Иначе невозможно работать. Он достал сотовый, начал набирать номер. Потом вдруг вспомнил, что медсестра могла быть еще здесь. Дрожащим пальцем нажал кнопку на селекторе.

— Наталья! — ему почему-то очень захотелось назвать медсестру по отчеству, но, как назло, вспомнить его все не удавалось. Чтобы официальности в тоне было побольше, никакого панибратства. Дистанция — прежде всего.

— Да, Павел Родионыч, — подала голос девушка. — Я здесь.

— Вот именно. Она еще здесь! — выпалил он подобно пушке Авроры в далеком семнадцатом. — А где должна быть? Отвечай немедленно.

— Да… где? Где я должна быть? Не знаю… Дома, наверное. Уже утро… Вы так и не спали, Павел Родионович? Разве можно в вашемположениии… — заквохтала девушка, суматошно поправляя макияж и закалывая выбившиеся из-под колпака за ночь пряди.

— Не болтай ересь, — оборвал он ее. — Это не имеет никакого значения. А вот за то, что ты вспомнила, где должна находиться, — умничка! Дома и с мужем! — Ворзонин начал задыхаться от столь вопиющей «непонятливости» среднего медперсонала. — Ублажать его давно пора! Он, наверное, заждался. Ночь прошла целая! Скучает, бедняга, а ты здесь валишь мне вермишель на волосы из дуршлага.

— Какую вермишель? — обиделась медсестра, но потом, словно прозрев в одночасье, заключила. — Все, я поняла. Я пошла. До свидания, Павел Родионыч.

Оставшись один, Ворзонин взглянул на часы, потом набрал на сотовом номер, долго ждал, отсчитывая гудки. Наконец, откашлявшись, заговорил:

— Олеся Николаевна, доброе утро. Это Ворзонин. Я знаю, что для очередного сеанса еще рано, но на днях… уезжаю на симпозиум в Швейцарию. Потом сразу же в отпуск. Сами понимаете, как это бывает… Да… да… Уверен, что лучше предвосхитить, нежели потом наверстывать. Да, да… Очень рад, что вы меня понимаете. Марина как себя чувствует? Очень рад, очень… Как раз завтра я уезжаю, а сегодня у меня большое окно. Да, к тому же, как мне кажется, это будет последний сеанс. Думаю, на этом закончим. Пусть сегодня подходит часикам к десяти утра. Хорошо, жду.

Спрятав сотовый в карман, он спустился в терапевтический блок, уселся в кресло и зажмурился. Скоро она придет, и тогда… Хоть какое-то снижение напряга, хоть какая-то расслабуха. Конечно, много не успеть, но все же, все же.

Он схватил трубку внутреннего телефона, одновременно щелкнув по клавише компьютера. На экране появилось изображение приемного покоя. Вахтерша была занята вязанием.

— Сергеевна, сейчас подойдет девочка… Ну, пусть не сейчас, минут через сорок… Ты ее знаешь, она ко мне каждую неделю ходит на сеансы. Знаю, что по понедельникам, ну и что. Обстоятельства, Сергеевна. Не задавай глупых вопросов! Тебе приказано пропустить. Твое дело маленькое. Ясно?

Аппарат с трудом выдержал удар трубкой. Да что за народ у него работает!!! Тупица на тупице! Павел сделал несколько глубоких вдохов, чтобы унять внутреннюю дрожь.

«Спокойно, удав, спокойно, сейчас прискачет лягушка, то есть, пардон, Марина. Ты должен выглядеть на ять».

Он прикрыл глаза. Зажурчала вода, подул ветерок, зашелестели листья. Все начало возвращаться на круги своя.

Познакомившись однажды в далекой молодости с возможностями нейро-лингвистического программирования, он заикнулся себе, что с помощью нового метода можно запросто манипулировать, а подчас и конкретно управлять людьми. В том числе и девушками, и даже девочками…

Тот факт, что Ворзонин официально дистанцировался от застойных семидесятых, отнюдь не означал, что он дистанцировался от них во всем. Была одна слабость, одна безответная любовь, о которой не знал никто: ни пациенты, ни коллеги, ни многочисленные любовницы, ни редкие друзья. Потому что декларировать нечто подобное означало поставить себя на одну ступень со своими самыми гнусными из пациентов. Этого психотерапевт Ворзонин себе позволить никак не мог.

Он начал готовиться к визиту девочки. Несколько месяцев назад, когда встревоженная не на шутку Олеся Николаевна привела свою одиннадцатилетнюю дочь к нему на прием, доктор проглотил слюну. Эти широкие скулы, чуть припухшие от слез глаза, веснушчатый вздернутый носик… Эти худенькие ножки в белых гольфиках так удачно вписывались в его стереотип. В считанные секунды Ворзонин мысленно дорисовал недостающее: красный галстук, белую блузку, красную юбку, туфельки. А на голову — обязательно пилотку. И научить отдавать салют, рапортовать, маршировать…

Он был далек от иллюзий, отдавая себе отчет в том, что привлекала его в девочке именно незрелость, несформированность и угловатость. Утратив окончательно детскую миловидность, Марина не успела приобрести еще юношеской округлости, всех тех выпуклостей, которые очень скоро будут стандартно, как красная тряпка на быка, действовать на подавляющее количество мужиков страны. Вот, пока не приобрела, пока не превратилась, застыла как бы в промежуточной фазе, доктор и спешил поймать момент, «снять сливки», «собрать нектар» с еще не распустившегося цветка. Находя в этом высший смысл, какую-то запредельную эстетику… Природа как бы находилась в процессе творчества над ней. Менялись черты, все ускользало, и можно было не успеть. А так хотелось, так хотелось…

В юности он когда-то отработал целое лето пионервожатым в лагере. Те впечатления настолько ярко впечатались в подкорку, что доктор создал целую фонотеку пионерских песен.

Родители Марины разводились. На психике ребенка это обстоятельство сказывалось крайне отрицательно. Доктор долго не раздумывал: сеансы назначил еженедельно. Вскоре они начали напоминать театральные представления с музыкальным сопровождением, декорациями и реквизитом.

— Здравствуйте, Павел Родионыч. Можно?