Услышать ответ он так и не успел, выключился. Очнулся уже в палате от того, что кто-то трепал его по волосам. Оказалось — та самая врачиха, что принимала у него… нее роды.

— Напугала ты нас, Акулька, — доверительно сообщила доктор, заметив, что больная в сознании. — Вдруг раз и захорошела. Вроде ничего не предвещало, а тут… Хорошо, анестезиологи дежурили классные, вытащили тебя. Сразу же непрямой массаж, сердечко завели… Да и дочурка у тебя крепенькая родилась…

— Какое сегодня число? — выдохнул Изместьев в лицо коллеге. Коллега отнеслась к его вопросу более осмысленно, нежели та, которой приходилось за родильницами…

— Четвертое ноября, девочка. Накануне праздника родила, может, октябриной назовешь… или там ноябриной.

— Даздрапермой, — огрызнулся Изместьев, скрипнув зубами. — Год какой сейчас? Год, я спрашиваю!

Улыбку словно сдуло с лица врачихи сквозняком от только что открытого окна. Она почему-то сняла колпак и стала поправлять довольно старомодную прическу. По тому, как старательно собеседница отводила глаза, Изместьев догадался, что в его психическом здоровье основательно усомнились.

— А сама-то не помнишь, разве? — неуверенно прошептала врачиха, оглядываясь вокруг, словно разглашала страшную врачебную тайну. — Восемьдесят четвертый, разумеется. Ты вспомни, Акулька, вспомни, умоляю… Это важно. Постарайся вспомнить подробности, постарайся!

С этими словами врачиха поднялась, щелкнув коленками, как Изместьев в подростковом возрасте, и, ссутулившись, направилась к выходу из палаты. Сразу стало удивительно тихо, и Аркадий догадался, что их диалог проходил в полной тишине: окружающие родильницы слышали каждое произнесенное слово. А было их, только что родивших, совсем немало.

— Акуль, как? Сдюжила? — послышалось с кровати от окна. — Кто: девчонка аль пацан? Ты пацана вроде хотела…

— Девка, — процедил Изместьев чужим голосом, с ужасом входя в новую роль. — Три пятьсот, кажись. Закричала будь здоров.

— Чо, две девки то ж ничаво! Знать, третьего парня точнехонько спроворите! Факт! Долго ли умеючи-то?!

У него не было никакого желания «точить лясы» с соседками по палате, он отвернулся к стене. Соседки поболтали еще немного и смолкли: кто-то вспомнил, что уже час ночи.

Изместьев заметил, что ему тяжело дышать: не получается вздохнуть полной грудью. Грудная клетка не та. И этот странный зуд в сосках, словно что-то их распирает изнутри. Рука сама потянулась… Лучше бы он не делал этого. Это что за пельмени без начинки? Вывалилась при варке? Огромные вытянутые болезненные соски и абсолютно плоские, словно ссохшиеся, груди. Что это?! За что?

Сразу вспомнился анекдот про уши спаниэля. Полный абзац!

Рука скользнула туда, куда обычно скользила у писсуара в туалете, где покоился соратник, ровесник, одноклассник, одиозный родоначальник всех и вся… Он его никогда не предаст, не бросит на произвол судьбы…

Доктор свято верил в это, пока… его рука не нащупала пустоту, пространство… Ничто не выбухало ни на дюйм! Вот оно что! Вернее, там, конечно, обитали какие-то молекулы-атомы, пеньки — овраги… Но закадычного друга след простыл. Однозначно! Закадычный друг теперь был где-то в другом месте, служил верой и правдой кому-то другому…

Безнадега!!! Доктора словно окатили ведром воды из январской проруби. Добро пожаловать на гладко выбритый лобок, господа! Как вам у нас, на плацу? Строевой будем заниматься?

Может, это ему снится? Наверняка после родов вкололи что-то, и началось казаться, что отдельные части тела принимают самые причудливые, подчас невообразимые формы. Это временно, не навсегда. Всего лишь эпизод, не более.

Но если … вкололи после родов, значит, они, эти самые злосчастные роды, были. А если были, если имели честь состояться, то все эти «ошарашивающие» послеродовые открытия вписываются в общий нестройный хор, от которого уши вянут! А груди завяли намного раньше, после первых родов. И ничего не сделать. Куды ты, милок, денесся?

Не мог он так прогадать во времени! Он не мог, а Клойтцер? Этот аптекарь хренов вполне мог кинуть еще одну гирьку на весы, сместив их стрелку чуть вправо… или влево. Пару делений достаточно. В историческом контексте это — огромные расстояния. И вот результат: Изместьев в аду, из которого не вырваться!

Перехитрил-таки, гад! Тварюга! Похоронить его мало! Что делать?

Утро новой жизни… Запахи снега, оттепель, цвет сосулек, какофония городской суеты… Аркадий усиленно вспоминал все прочитанное, когда герои книг выходили из комы, поднимались после длительных изнуряющих болезней. Осунувшиеся, но бесконечно счастливые, полные решимости жить, творить, любить… Уж теперь-то все наверняка будет о'кей, можно не сомневаться.

Для родильницы Акулины Доскиной, в тело которой «посчастливилось» с разбега вклиниться доктору, утро новой жизни стало второй, еще более изощренной серией кровавого сериала ужасов. После самих родов, естественно. Впрочем, в хмуром ноябре далекого застойного 84-го слова «сериал» еще не существовало в принципе. До «Рабыни Изауры» и «Плачущих богатых» еще предстояло дожить. Перестройку с ее сухим законом, гласностью и пустыми прилавками перепрыгнуть было никак невозможно.

Единственным интригующим моментом в бесконечном множестве удручающих было осознание того невзрачного факта, что где-то, пусть не рядом, но дышит тем же воздухом он, совсем еще юный десятиклассник Аркаша Изместьев. Ни о чем не подозревающий.

И это согревало, вселяло надежду.

Еще первыми впечатлениями молодой матери было пощипывание крошечными, словно рыбьи, губешками своих огромных, торчащих в разные стороны наподобие двух окурков, с которых, как ни стряхивай, все не могут упасть столбики пепла, темно-коричневых сосков.

Этот красный опухший, туго спеленатый комочек плоти — по идее, родное существо, кровинка. Но Аркадий ничего этого не чувствовал.

А как прикажете пописать, если его, постоянного флагштока в кучеряво-державных джунглях, вроде как никогда не бывало. Не рос он здесь!

Причину слёз худощавой веснушчатой женщины, сидящей на корточках в ряду других, разделенных перегородками, таких же, родильниц, никому не дано было понять! Еще вчера она была мужчиной…

Как придать направление бегущей божьей росе? Держать ее внутри не было никакой возможности. Но она упорно не хотела бежать в эмалированные недра больничной канализации, стекая в разные стороны по плоским, словно капот «волги», ляжкам.

За что ему такая расплата? Вот с болями — резями, вздохами-ахами, кажется, удалось что-то отлить. Одну стопку, не более. А как полегчало!

Потом был поединок с зеркалом. Привычный взгляд Изместьева заметался было туда — сюда в поисках знакомой переносицы с бровями, но мужчин в кадре, как вы сами понимаете, не предвиделось. И доктору, хочешь — не хочешь, пришлось смириться с тем, что скуластая пшеничноволосая колхозница, испуганно сверлящая его, Изместьева, своими зеленоватыми «брызгами», и есть та самая Акулина Доскина… или тот самый Акулин Доскин. Какая разница?

Проходя мимо каталки, на которой, словно пирожки, лежали запеленатые младенцы, он тотчас выхватил взглядом своего… Вернее, свою. Как ее назвать? Девочка не виновата в том, что в тело ее мамы вселился другой дядя.

Что бы ни было до этого, что бы ни случилось после, но на сегодняшний момент ты, Изместьев, несешь прямую ответственность за этот клочок жизни. Он, этот клочок, совершенно беззащитен. Не втиснись ты в эту плоть, все текло бы и развивалось обычным путем. Акулина заботилась бы, как могла, о своей дочери…